Лев Бобров - Поговорим о демографии
— Академик А. Богомолец считал нормальным долголетием на данном этапе развития человека не 90 и даже не 100, а 125–150 лет. Не лучше ли ориентироваться на эти цифры, чем на 90-летие, определенное профессором Б. Урланисом?
— Сверхдолголетие — не самоцель. И важен не столько количественный, сколько качественный сдвиг — к долголетию здоровому, активному, счастливому.
— Ага, значит, уже не только здоровому и активному, но еще и счастливому!
— Именно. И чтобы достигнуть этой гуманнейшей цели, мало одних лишь биологических и прочих научных предпосылок, сколь бы благоприятными они ни были. Здесь нужны благоприятные социальные условия.
На какое долголетие ориентироваться людям? Пытаясь ответить на этот вопрос строже и без субъективизма, ученые исходили нередко из общебиологических соображений.
Вот как рассуждал, например, немецкий естествоиспытатель XVIII–XIX веков X, Гуфеланд: «Животное живет в 8 раз дольше, чем растет. Чтобы достигнуть полной возмужалости, человеку нужно 25 лет, и потому, безусловно, век его можно считать равным 200 годам». Вдохновляющий вывод!
Уменьшив этот коэффициент с 8 до 5 и положив период роста для людей 20-летним, П. Ж. М. Флуранс, один из ведущих французских физиологов XIX века, пришел к более скромному результату: 100 лет. Вывод не столь вдохновляющий, но столь же, увы, субъективный.
Действительно, кто знает точно, сколько живут «братья наши меньшие»? В 8 или в 5 раз дольше, чем растут? Даже для себя люди не установили еще абсолютно точно таких Пропорций, ибо не выяснили досконально временные пределы своего бытия. Хотя давно уже наладили регистрацию рождений и смертей. Где уж взять надежную «зоографическую» статистику, охватывающую всю фауну!
Тем не менее ревнивые сравнения продолжаются.
«Длительность жизни некоторых видов». Так озаглавлена таблица, которую не так давно привел в одной из своих работ профессор А. Комфорт, всемирно известный геронтолог, возглавляющий лондонский Институт проблем старения. Против слова «человек» читаем: «до 113–120 лет». Много это или мало для «царя природы»?
Сравните поначалу с «царем зверей»: лев живет до 30 лет (как, впрочем, и домашняя кошка). Столько же — «интеллектуал моря» дельфин и не претендующий на принадлежность к водяным умникам карась. А наш ближайший сородич? Несколько больше, но ненамного: шимпанзе, например, до 40.
Опередив подавляющее большинство других видов (а их сотни тысяч), гомо сапиенс уверенно держится в немногочисленной группе лидеров — между стервятником (80–100 лет) и черепахой (150–200 лет). Вроде бы грешно жаловаться, долговечностью природа нас не обделила. Но как тут не полюбопытствовать «царю природы»: а почему бы, собственно, человеку не перегнать черепаху?
То, что лебеди живут лет 80–100, мыши — года 2–3, трутни — неделю-другую, а бабочки-поденки, — всего несколько часов, лишний раз подтверждает: продолжительность жизни обусловлена в какой-то мере генетически. Но биологически же и доказано: вмешательство разума в «мудрый порядок Натуры» способно увеличить долговечность организмов. И если сама наука о живом говорит человеку: «Ты можешь рассчитывать на большее!» — за чем же тогда стало дело?
Вернемся к уже цитированной статье из журнала «Ныо сайентист». «Главное в том, — подчеркивал ее автор, — что сейчас открылась перспектива продлить жизнь на 20–40 процентов. И эту возможность необходимо использовать».
Вывод опять-таки вдохновляющий, даром что призывает распространить на людей результаты экспериментов с мышами и крысами. Но правильно ли считать его тем главным, что определяет работу геронтологов? Их конгресс 1972 года в Киеве достаточно красноречиво ответил на этот вопрос. Как никогда отчетливо прослеживалась мысль: сверхдолголетие — не самоцель, хотя цель, конечно, соблазнительная.
Действительно, разве не соблазнительно последовать примеру подопытной мыши или крысы? Еще заманчивей, пожалуй, догнать и перегнать черепаху.
Впрочем, почему ее, рожденную ползать, живущую всего 150–200 лет? Почему не секвойю, которая вдесятеро долговечней? Тут-то и возникает элементарнейшее сомнение: можно, конечно, позавидовать ее необыкновенному долголетию, но можно ли позавидовать ее растительному существованию?
Мы знаем: продлить жизнь хотя бы ненамного — проблема не из легких. Еще труднее другое — избавить старость от дряхлости, от немощей, недугов. Разумеется, и это означало бы очень многое. Но далеко не все! Даже здоровое, активное долголетие (которое под стать и животным) едва ли устроит людей, если оно лишено подлинно человеческого содержания, если при всей полноте сил, духовных и физических, нет удовлетворенности жизнью.
Казалось бы, откуда ей взяться-то, удовлетворенности жизнью? Как-никак старость. А она, известное дело, «не радость». И многие читатели, считающие стремление к счастью прерогативой молодости, готовы, вероятно, тут же, не задумываясь, согласиться с этим. Мол, изречение-то дедовское, вобравшее опыт бесчисленных поколений! Стало быть, непременно мудрое. Так ли?
Разве не внесла и здесь свои коррективы изменившаяся демографическая ситуация? Ныне ведь она совершенно иная, чем когда-либо раньше!
Не стоит забывать хотя бы такой факт. Во время оно от стариков просто избавлялись. Да и много позже они составляли мизерную прослойку населения. Так было на протяжении почти всей истории. А теперь? Тех, кому за 60 лет, на Земле свыше 280 миллионов — примерно 7–8 процентов всего человечества. В развитых странах эта часть населения заметно больше и к тому же постепенно увеличивается. По некоторым прогнозам, она может достигнуть и даже превысить 20 процентов в уже недалеком будущем: в иных государствах Запада — к концу нашего века.
Но чем большая доля приходится на старшие возрасты, тем, понятно, меньшая — на все остальные. Например, для детей и подростков этот процент всегда был выше, чем для пожилых и престарелых. Но будет ли так и далее? Оказывается, может получиться ситуация «совсем наоборот».
«Общества без стариков» некогда были обычным явлением на Земле — таково заключение антропологов. «Народ без молодежи» — таково пророчество одного западноевропейского демографа, который еще до второй мировой войны выпустил книгу под тем же названием. Сколь бы спорной ни оказалась подобная гипербола, она лишь острее дает почувствовать перемены, обусловленные характернейшим для нашей эпохи явлением — постарением населения.
Да, люди почтенного возраста обретают не меньший удельный вес, чем молодежь, притом отнюдь не только в статистическом смысле слова. Все значительней их место в обществе, все заметнее их роль. Но это, так сказать, групповой портрет. А индивидуальный облик каждого? Он тоже изменился неузнаваемо.
Вспомним еще одну стародедовскую мудрость: «40 лет — бабий век». Она поистине драгоценна. Как древняя затертая монета в собрании нумизмата. Но смешно пускать ее в обращение, если у нее только одна ценность — историческая.
Вот одно из впечатлений английского статистика Артура Юнга, которые вынесены им из путешествия по Франции незадолго до революции, начавшейся там в 1789 году. Однажды ученый разговорился с женщиной, которой на вид можно было дать все 60. И с удивлением узнал, что ей, согбенной, морщинистой, всего 28 лет! Выяснилось, что она влали-ла жалкое существование: ужасающая бедность, семеро детей, мал мала меньше… Впрочем, нечто подобное автор мог бы наверняка увидеть и у себя на Британских островах, и в других странах.
Примерно череа полвека, изображая тогдашнее французское общество, Бальзак вывел героинями 30-летних дам. «Это было своего рода революцией в литературе и в жизни, — писал профессор А. Рубакин, — так как в этом возрасте женщина считалась чуть ли не старухой и если фигурировала в романах, то как мать или чуть ли не бабушка, а не как существо, способное еще любить и наслаждаться жизнью». По тому же поводу профессор Б. Урланис заметил: «Кто же не согласится с тем, что в наши дни женщину не только в 30, но и в 50 лет не назовешь старухой!» Такого рода «передвижку» советский демограф отмечал, разумеется, не только у прекрасного пола.
Начало глубокой старости на рубеже XVI–XVII веков относили к 50 годам (такое мнение разделял, например, английский философ Френсис Бэкон). А в конце XIX столетия — уже к 60 годам. Что и засвидетельствовал баварский статистик Георг Майр.
В 1963 году Всесоюзная конференция геронтологов приняла такие определения: старые — это те, кому 75 лет или более (если свыше 90, то они уже долгожители). Тех же, кому от 60 до 75, можно назвать разве лишь пожилыми. Не исключено, что и эта классификация со временем будет пересмотрена. Но, какой бы она ни оказалась, одной из гуманнейших задач общества останется такая — сделать все возможное, чтобы ни у кого не было повода сказать: старость — не радость.
