Роман Елизаров - Сборник бихевиорационализма
Действие, суждение, восприятие.
168.
То, что не бывает чистого восприятия известно издревле. Еще индусы учили, что для того чтобы «воспринимать», для того, чтобы «узреть мир» нужно очиститься. Предлагалось очиститься от действий и суждений, причем сначала от действий, а затем от суждений. Такова, например, модель Шри Ауробиндо, запомнившаяся мне с юности. Я отношу себя к числу людей, которые готовы поставить под сомнение то, что это нужно.
169.
Я считаю, что фундаментальным в восприятии является восприятие процессов, которые называю инструкциями. Мы сначала «воспринимаем» то, что котенок лакает молоко и только потом то, что есть, собственно, котенок на которого мы способны тупо уставиться. Портретист сперва узнает, что есть необходимость написать портрет некой модели и только потом модель предстает его восприятию. Портретист охвачен смутной синтетической идеей соответствия модель-техника живописи, туманом соответствия, сквозь который он вообще говоря плохо различает модель. Когда мы влюбляемся, мы видим человека в которого влюблены, – возлюбленного человека, видим его идеализированным и только потом видим самого этого человека в его естественном свете. Вначале мы видим продукт своей жизнедеятельности– возлюбленного человека и только затем «первую природу»– человека просто. Мы можем увидеть эту «первую природу» только освободившись от деятельности, только остыв от любви.
170.
Я говорю здесь отнюдь не глупости. В самом деле, восприятие – некоторая функция психики, которая должна отвоевать себе время и место. В классической рациональной философии Декарта воспринимать означает образовывать суждения. Суждение является ожидаемым результатом жизнедеятельности. Предположим психологический опыт: дать человеку воспринимать некоторый предмет. Результатом этого будет некоторый словесный отчет. Рационалист будет стремиться различить в этом словесном отчете суждения. Если вы скажете в своем словесном отчете: «красное, теплое, беззвучное», то чрезвычайно разочаруете рационалиста. Рационалист не будет уделять этому времени. Я тоже не буду. Отношение к действительности, которое я считаю преимущественным, это инструктивное отношение. Нацеливая вас на предмет, я буду ожидать творчества, как рационалист ожидает суждения. Вы же скажете мне «красное, теплое, беззвучное» или же вообще ничего не скажете, а будете что называется воспринимать вещь. Более этого, вы заявите мне как Беркли, что вовсе не воспринимаете вещь, а воспринимаете только те признаки в которых она вам является. Это будет раздражать и меня и рационалиста. Философы, которые вызвались уделить внимание восприятию – англичане: Джон Локк и более всего Беркли. Они нашли время и место для собственно восприятия. Это были очень большие оригиналы, во всяком случае второй, ибо по существу игнорировали субъект-предикатную форму мышления, а мыслили одни предикаты. Я отсылаю вас к ним, если вы интересуетесь собственно теорией восприятия. Из этой теории восприятия смогла постепенно развиться физиология, она как цветок смогла пробиться сквозь асфальт рационализма, который мало интересовался восприятием и уделял время суждению. Физиологи рассматривают восприятие как единство стимула и реакции. Я оставляю это направление, изучающее восприятие, в покое и обращаюсь к рационалистам. Кто такой рационалист? Тот, кто требует суждений. Он убежден, что наши ощущения характеризуют внешние предметы, он требует указать, что именно такое это «красное, теплое, беззвучное». Скажу, что несмотря ни на что, он мне более всего симпатичен. Но рационализм требует критики, должен мужать в испытаниях. Тот самый внешний предмет, который он упрямо полагает существующим, тот самый субъект предиката – каков он? Вопрос вот в чем – единичный это предмет? Но я сомневаюсь в тождественности единичного предмета себе.
171.
Догматическое понятийное мышление основывалось на тождестве Я=Я, А=А, «Стол это стол», который Кант пытался ввести в априорный закон, однако в области единичных объектов, конкретного стола это тождество неочевидно и подобной априорности я не чувствую. Иными словами мне неначто опереться при предицировании. На очевидности этого тождества настаивали априористы, впрочем, последние договаривались даже до того, что выше приведено об очевидности для них математики. В действительности эти рассуждения о «тождестве» являются неуклюжими формами поддержки понятийного мышления, его мотивации и т. п.
Сейчас же уместно спрашивать себя: «Каким образом я могу быть уверен, что бокал с вином, стоящий передо мной на столе есть один и тот же бокал?»
Внимательно размышляя об этом, я понимаю, что никогда не смогу с полной уверенностью сказать, что так, собственно, оно и есть. На первый взгляд это кажется абсурдом. За то время, пока я говорил это [писал это] передо мной стоит один и тот же бокал, я явственно вижу его и не могу сомневаться в том, что это он, тот самый.
Вследствие чего я убежден в этом? Вот он, этот бокал, наполненный вином наполовину, находящийся в определенном геометрическом отношении к столу, меня посещает мысль, что «два предмета не могут занимать одно и то же место в пространстве». Допустим, если бы я отворачивался или выходил из дому мне могли бы заменить его, но, во-первых, я никуда не выходил, никто не входил в комнату и у меня нет другого такого бокала. Говоря это я уже начинаю сомневаться, а так ли я уверен во всем, что было, не было ли у меня обморока? На первый взгляд это может казаться надуманным. Я могу говорить с 99.99% вероятности, что у меня не было обморока, что никто не приносил в дом другой такой же бокал и т. п. Но часто ли я могу говорить о том, что вещь тождественна себе с такой же высокой степенью вероятности? Сейчас мне кажется, что если бы я выходил из дому, то вероятность тождественности бокала себе равнялась бы нулю.
Если я переставлю бокал на край стола, то он изменит свое положение, более того, он будет казаться мне меньшего размера, не следует ли говорить о нем как о другом бокале. Мне был известен один бокал, стоящий на одном месте, теперь мне известен другой стоящий на другом месте и что претит мне говорить о том, что это разные бокалы. Философы утверждают здесь, что априори мне свойственны созерцание в пространстве и времени. Что пространство и время являются априорной формой созерцания и что для этой формы характерно сознание тождественности предмета самому себе при изменении угла зрения на него и т. д. Мне, однако, эта форма чувствуется субъективными ощущениями, отвлекающими меня от непосредственности мыслящего восприятия объекта. Очевидно, что переставив бокал или взглянув на него под другим углом и имея дело с созерцанием его данном случае я имею дело не с созерцанием в пространстве и времени, что на мой взгляд не более, чем чрезвычайно укоренившийся миф, сегодня поколебленный теорией относительности, но с созерцанием в контексте своей практики. Практическая деятельность, а не пространство и время представляют собой априорный закон и форму, ощущений, получаемых мною при помощи органов чувств, т. е. форму моего созерцания. Возможно, что пространство и время являются формой и моей практической деятельности, и моего созерцания, однако будет показываться ниже продуктивность связи синтеза ощущений в практике, по отношении к которой пространственно-временная форма представляется не более, чем источником помех.
172.
Я замечаю, что суждения сохраняются только очень короткое время. Так «насторожившийся заяц», «скакнувший заяц» существуют только очень короткое время и на мой взгляд должны удерживаться в сознании только на очень короткое время. Мне кажется странным человек, который помнит о том, что «заяц скакнул» после того, как это произошло. Мы должны были бы поделать что-то с этим суждением тогда, когда оно было актуально. Когда же оно перестает быть действительным, оно теряет для меня всякий смысл. Есть те, кто дорожит суждением настолько, что образует в своей памяти или в записных книжках понятие зайца о котором хранит все суждения, которые ему пришлось вынести за жизнь. Мне кажется, что не умеют пользоваться суждениями, не знают толком, что с ними поделать, от этого хранят их в памяти как хлам.
173.
Теперь я пытаюсь представить себе, что обладаю каким-то очень ценным предметом. Допустим, у меня была бы картина кисти Ватто. Этот единичный предмет был бы для меня большой ценностью, но сколько хлопот вызвал бы один этот единичный предмет! Ведь картину могут подделать и подменить. Каким разочарованием это оказалось бы. Сколько усилий пришлось бы затратить, чтобы приобрести гарантии от того, что это случится! Но я спрашиваю себя – стоит ли вообще дорожить суждениями и так хлопотать о них? Мы не можем быть уверены, что единичный предмет один и тот же и я в этом вижу знак свыше к тому, чтобы уметь относиться к единичному предмету тогда, когда он существует, а потом о нем благополучно забыть. Суждения интересуют меня только очень короткое время, а потом я в них сомневаюсь и выбрасываю из головы как хлам. Те, кто каталогизируют суждения в понятии, мне вообще малопонятны. Этого осла можно было бы утешить: что-ж, вы потеряли картину кисти Ватто, но зато разнообразили ваше понятие о картинах.
