Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»
С другой стороны мадам села я.
От высоко зачесанных светлых волос мадам крепко пахнет душистым маслом. Вскоре в машине трудно дышать.
— Откройте окно, — просит меня Альма Бранд.
Она улыбается мне.
Только на обложках заграничных журналов видела я такую улыбку. И еще на рекламах зубной пасты. Улыбка, а рядом зубная щетка. «Пользуйтесь пастой „Пепзодонт“ — и вы будете неотразимы».
Я открываю окно. Свежий встречный ветер врывается в машину и шевелит волосы моей соседки. Она поднимает руку в длинной перчатке и поправляет прическу.
— Какой ветер, — говорит она. — Закройте, пожалуйста.
Я закрываю окно. Бранд кладет руку на плечо сидящего передо мной мужчины и спрашивает его, улыбаясь конечно:
— Вам, наверное, неудобно сидеть?
— Что вы! — Седая голова поворачивается к нам. — Что вы, что вы! Не беспокойтесь!
— Переведите, пожалуйста, мсье, — обращается ко мне Альма, — что он может откинуться и опереться на вас.
— То есть как опереться? И почему на меня?
Альма смеется:
— Ну вот так, откинуться, — она откидывается на спинку сиденья. При этом мех падает с ее плеч, оставляя открытыми плечи и глубоко обнаженную грудь. — А на вас — потому что вы сидите за мсье.
— Но мсье — мужчина, а я женщина.
В глазах удивление.
— Вы женщина?
Оторопело я смотрю на Альму Бранд. Ничего не понимаю. Альма Бранд улыбается:
— Вы — гид.
…Так я познакомилась с вами, мадам. Самое смешное, что я ничего вам тогда не ответила. Потом мне пришли в голову несколько замечательно остроумных ответов — совсем в вашем духе, — но тогда я сделала самое нелепое, самое глупое и, может быть, самое естественное, если учесть, что с такими, как вы, мне до сих пор не приходилось встречаться, — я заревела.
Я сидела тихо, между нами и дверью машины, и беззвучно ревела. Не знаю, как Русаков, сидевший рядом с шофером, догадался, что что-то происходит, и почему вдруг он спросил: «Ася, что случилось?»
Я молчала.
— Ася, что там случилось? — переспросил Русаков.
Седой, сидящий впереди меня, оглянулся, посмотрел мне в лицо и тронул за локоть: «Возьмите себя в руки». Машина затормозила и мягко остановилась. Все вышли. А я сижу. Шофер удивляется. «Выходи. Аська».
— Володя, вези меня обратно.
— Что ты, Аська! Что она тебе сказала?
— Ничего не сказала. Вези меня обратно.
— Ведь ты на работе. Иди! Завтра разберешься.
Русаков заглядывает в машину:
— Да что случилось, Ася?
— Она сказала, что я не женщина, а гид. Я не пойду. Пусть сама как хочет…
Русаков крепко берет меня за руки и высаживает из машины.
Русаков ставит меня на землю, достает из кармана пальто носовой платок и сует его мне:
— Вытрите лицо, и пошли. И давайте сразу договоримся: я вас в обиду не дам — только вы должны во всем меня слушаться. А теперь — на работу!
На площади перед цирком много народу, но в толпе я не вижу ни Бранд, ни Марты Стооль, ни седого мужчины из Ленинградского Дома моделей. Они все стоят в вестибюле. Когда мы с Русаковым подходим к ним, Бранд с улыбкой обращается ко мне:
— Вы обиделись? Но разве я сказала что-нибудь обидное? — И она обводит стоящих рядом удивленными глазами. Когда эти глаза останавливаются на мне, я замечаю, что в них нет ни смущения, ни неловкости, нет ничего, кроме безграничного, почти детского удивления. Я отворачиваюсь.
Мы проходим к своим местам. Люди расступаются, пропуская нас вперед, и смотрят нам вслед, смотрят на Альму Бранд, на ее откинутую назад голову в высокой золотистой прическе, на ее меха, спокойно лежащие на плечах, на высокую грудь. Я стараюсь отстать, ведь я пришла в цирк, как все, — я не из этой опереточной процессии. Альма Бранд находит меня в толпе и кивает головой. Я приближаюсь: нужен переводчик.
Вечер тянется бесконечно долго. Клоун у ковра теряет бутылку водки и находит ее у себя в башмаке; пожилой, полный мужчина ходит по проволоке да еще жонглирует при этом; две молоденькие девушки с улыбкой летают с трапеции на трапецию высоко под куполом. И снова клоун теряет что-то и находит это что-то у себя в широченных штанах. И все это — среди смеха зрителей, среди разговоров, среди беспрерывного, ни на минуту не прекращающегося перевода:
— Фирма обязуется поставить материал для выставки, но рабочих — достаточно квалифицированных! — должна поставить советская сторона…
— Мои манекенши известны у нас в стране. Это самые молоденькие, самые изящные и самые модные женщины.
— Эти фасоны еще не успели войти в моду, но войдут. И мы уже представляем их вашему вниманию.
Все рассматривают фасоны, обсуждают достоинства манекенш, и единственный человек, который молчит и даже голоса которого я до сих пор не слышала, — это Марта Стооль. Маленькими худыми руками она, как фокусник, извлекает из сумки фотографии, проспекты, цветные рекламы и передает их мадам Бранд. Ее шустрые руки ни на минуту не останавливаются. Они вкладывают в сумку одни фотографии и тут же безошибочно вынимают другие, именно те, которые требует в настоящий момент мадам. Пальцы Марты быстро скользят по обрезу фотографий, одна, другая, третья, — вот! — и нужная фотография ложится к Бранд на колени.
— Эта манекенша происходит из очень знатной семьи. Элен Бьёрнстад. Она почти не занимается демонстрацией, но со мною она подписала контракт.
Клоун крутит на манеже несколько сальто, останавливается, смеется, широко распялив рот, и его красный нос пухнет, пухнет… Зрители утихают от восторга, нос лопается, из него вылезает другой, зеленый и тоже начинает расти…
— Ваша публика останется довольна моими девочками. Дайте Ирен, мадмуазель Стооль.
Пальцы Марты нащупывают фотографии, — одна, другая — вот! Совсем молоденькая, смеющаяся блондинка появляется из сумки. Какая тонкая у этой блондинки талия! И она умеет смеяться так, как смеются женщины с обложек иностранных журналов.
Клоун хохочет и надувает нос. Мадам Бранд говорит без умолку. И бегают, бегают пальцы Марты Стооль. Вот фотография, вот проспект. Вот фотография… Хоть бы это кончилось!
И когда это кончается, люди встают все разом и все разом устремляются к двери. Они толкаются, напирают друг на друга, они скорее хотят снова очутиться на улице, на прохладном вечернем берегу Фонтанки. Люди толпятся у дверей, но перед нами они расступаются. И мадам Бранд свободно и легко идет к выходу и гордо несет золотую голову. А за нею Марта несет сумку, полную проспектов и фотографий. А за ними идет седой мужчина и другие сопровождающие. Самыми последними идем мы с Русаковым. На нас уже напирает толпа, которая сомкнулась за Альмой Бранд, и мы — уже частицы этой толпы, мы дышим одним с нею воздухом. Большой, высокий Русаков заслоняет меня от напирающих сзади и урчит в затылок:
— Ничего, Ася, ничего! В нашей жизни всякое может встретиться. Нам надо быть сильными. Ведь верно?
Я киваю головой, но Русаков не видит и спрашивает снова:
— Верно ведь?
— Верно, — отвечаю я и думаю: «Может, он и прав?»
Когда мы подъезжаем к гостинице и Альма Бранд выходит из машины, Володя спрашивает меня:
— Ну как, Ася? Сошло?
— Сошло.
— Ну и молодец. Я же говорил, что ты молодец. Ничего, завтра поедем ее провожать.
Стол уже давно накрыт в ресторане, но мы не садимся, мы ждем мадам Бранд. И вот она появляется и опять, как тогда в вестибюле гостиницы и в цирке, смолкают все разговоры и все смотрят только на нее.
— Вы, Ася, сядете рядом с мадам Бранд, — говорит Русаков, а мадам Бранд качает головой:
— Я бы попросила мсье Русакова сесть рядом.
Русаков удивлен:
— Но, мадам, удобнее, если переводчик будет сидеть между нами.
Золотая голова раскачивается из стороны в сторону, мадам спокойна и беззастенчива.
— Я не привыкла сидеть за ужином рядом с гидом. — Мадам улыбается, скалит белые зубы: «Пользуйтесь только пастой „Пепзодонт“. Мужчины и женщины! Молодые и пожилые! Паста „Пепзодонт“ — и вы будете неотразимы!»
Мы стоим вокруг стола. Мы не садимся, потому что мадам Бранд не хочет сидеть рядом с гидом. Мадам Бранд скалит зубы и качает головой. А Русаков свирепеет. Я вижу это по тому, как стискивают его пальцы спинку стула. Русаков наклоняет голову:
— У нас нет времени, мадам. Нам надо обсудить еще целый ряд вопросов. Прошу вас, мадам, к столу.
А я перевожу все это, перевожу слова Русакова, перевожу слова Альмы Бранд, перевожу так, словно речь идет не обо мне, словно не я тот переводчик, рядом с которым так упорно не хочет садиться за стол мадам Бранд.
Все происходит неожиданно. Мадам Бранд стремительно подходит к столу, отодвигает стул, так что никто из мужчин не успевает сделать этого за нее, и садится. Русаков обращается ко мне:
— Садитесь, Ася.
Все рассаживаются за столом. Мадам Бранд сидит рядом со мной, но она не ест, не пьет, отказывается даже поднять бокал за успех своей выставки. Мадам говорит только о деле. Лицо ее стало хищным, голос звучит холодно. Мадам интересуют только дела. Нервно постукивает она пальцем по фарфоровому блюдцу, и блюдце жалобно звенит всякий раз, как массивное кольцо ударяется о его края. «Дзинь» — звенит блюдце.
