Наум Халемский - Форварды покидают поле
— Ночью люди не едят.
— Но и не работают. Буди Степку, его очередь на весла…
— Я с охотой, — говорит боцман, — а то зуб па зуб не попадает.
Действительно, свежий ветер пробирает нас, о борт бьется небольшая волна, обдавая холодными брызгами.
Ветер крепчает. Грязные, рваные тучи плывут по небу. Уже полночь. Но разве уснешь на голодный желудок?
Издалека доносится невнятный гул. Будто ухнули орудия. Через минуту гул значительно приблизился и над Днепром прокатился гром.
— Надо где-то укрыться, — вслух подумал я.
— Не дрейфь, «велика хмара — малий дощ». Факт! Где спрячешься? — продолжает Степка. — В лесу опасно. Факт! На лугу тоже невесело — зажжет молния скирду и сделает из тебя шашлык.
Капитан должен принять решение. Пока я раздумывал, огромной силы электрический разряд как бы рассек реку надвое, осветив все вокруг вплоть до одинокого деревца, сиротливо приютившегося на берегу. Ничего не скажешь — красиво! Днепр здесь очень широк. Пытаемся подойти ближе к берегу, но это не удается. «Реве та стогне Дніпр широкий…» Никогда я не видал Днепр ревущим и стонущим. Грозная картина!
Лодку с силой швыряет во все стороны. Наши попытки пристать к берегу напрасны. Гребем теперь вместе со Степаном, а Саня помогает на корме. Мы промокли до нитки, но холода не ощущаем — все подавил страх.
— Куда рулишь? — кричу я Сане. — Держи право руля, дубина!
Но лодка не повинуется. Трезор жалобно воет. «Воет пес — быть мертвецу», — говорила мать. Заткнись, Трезор! Все может быть. Человек, рождаясь, уже занимает очередь к смерти, как на бирже труда. Но зачем же мне лезть без очереди! Лермонтов, говорят, погиб в двадцать семь лет, почему же я должен умереть еще раньше?
Надо бы зажечь сигнальный фонарь, но спички промокли. Даже на миг нельзя оставить весла. Впервые испытываю гнетущую тоску по дому и теплу. И хотя Степка и Санька рядом, меня давит чувство одиночества. Густой ливень обрушивается на бриг. Настоящий всемирный потоп!
Степка что-то кричит, во грохот грома и шум ливня заглушают его слова.
Наша лодка несется, словно испуганный конь. Едва ли мы выберемся из этого водоворота.
И все же берег, желанный берег приближается. В темноте вырисовывается причал. Вот уже Саня прыгнул в воду, схватил канат и пытается набросить швартов на причальную тумбу, но что-то у него не клеится. Прыгаю и я, но сразу ухожу под воду, захлебываюсь и, хотя плаваю хорошо, теперь беспорядочно машу руками, пытаясь выбраться на поверхность. Неотвратимый страх расползается по телу, в висках учащенно бьется кровь, руки слабеют. Вся недолгая жизнь промелькнула в памяти. Прежде всего вспоминаю пророчество Таракана. Дышать все трудней и трудней. Неужели я никогда больше не увижу отца и мать, братьев, сестер, Степку, Саньку? Я мог бы сейчас многое простить даже Керзону и Коржу. По мне, не иначе как по мне выл Трезор…
Собрав остаток сил, делаю какие-то нелепые движения руками и на миг вырываюсь из цепких объятий реки. Хочу крикнуть, но голос, как и тело, не повинуются.
…Очнувшись, с удивлением ощущаю под собой твердь. Очевидно, это дно — ведь я утонул… Да нет, это настоящая земля! Но почему кричат и плачут?
— Вовка, милый, кореш мой дорогой, не умирай!
Кто это — Санька или Степка? Открываю глаза. В темноте различаю Санькин шишковатый большой лоб и узкие, по-монгольски раскосые глаза. Он растирает меня, давит на живот, пытаясь вызвать рвоту. Вижу и плачущего Степку.
— Живой, живой! — радостно вопит он и начинает целовать меня в мокрое и холодное лицо, пока Санька чуть ли не силой отрывает его от меня.
Голова моя лежит на причальной свае. Трезор обессилел и дрожит от холода, но и он, виляя хвостом, бегает вокруг и радостно визжит. Степка уже не плачет, а ругается. Никогда не слыхал я столь замысловатых выражений. Разумеется, в такие минуты жаждешь ласки и сострадания, но я понимаю: ругается Степка от страха, что мог потерять друга.
— Подлая твоя душа, факт. Какого черта полез в воду?
Я молчу. Оказывается, Степа, рискуя жизнью, бросился спасать меня. Это он ухватил меня за волосы и вытолкнул на берег.
Санька помогает мне встать. Здорово поташнивает, по надо терпеть. Все промокли, окоченели, а где укрыться? Кругом тьма кромешная. Ветер стихает, но дождь продолжает лить. Душит кашель, однако жизнь кажется прекрасной. По-видимому, то же самое испытывает и Трезор. Он скачет вокруг и время от времени облизывает мое лицо шершавым языком. Я обнимаю пса, и отныне мир, мир, мир воцаряется в нашем экипаже.
— Мы еще не дошли до Триполья, а приуныли, будто нас несет в океан, — говорит Санька.
— Кто приуныл? Просто у меня кашель, — возражаю я.
— Кашляешь, икаешь… И это в августе! А что запел бы ты зимой? Знаешь, когда Фаддей Беллинсгаузен открыл антарктический материк?
— Не знаю.
— В январе. А какие трудности испытывал Колумб на каравелле «Санта Мария», однако не ныл и не хныкал…
— Попробовал бы твой Колумб хоть раз тонуть…
Из темноты вынырнул Степан. Его разведка не увенчалась успехом — никакого жилья поблизости нет. Нам остается забраться в старую скирду, брошенную нерадивым хозяином. Ребята подтянули бриг, и мы в сопровождении Трезора в потемках стали пробираться на луг. Степка разрыл скирду, и все мы улеглись. Пытались согреться, тесно прижавшись друг к другу. Но как согреешься в мокрой одежде? Все же усталость взяла свое, и мы уснули мертвым сном под монотонный шум дождя.
Во сне я смело глядел с капитанского мостика на рокочущий океан, а тощий штурман, удивительно похожий на Паганеля из «Детей капитана Гранта», приложив руку к козырьку морской фуражки, четко докладывал мне о местонахождении брига «Спартак»: 5° северной широты, 26° западной долготы.
Проснулся последним. Никого рядом нет, даже Трезор убрался из скирды. Все тело ноет, голова тяжелая, как свинец. Потягиваясь, выбираюсь на свет божий. Красное солнце выплывает на оранжевом востоке. Степка и Санька, совершенно голые, борются на скошенной траве, сопят и пыхтят. Точильщик слабей Саньки, его поражение неизбежно.
Я свистнул, пытаясь предотвратить грубое нарушение правил французской борьбы. Соперники отпустили друг друга и, продолжая лежать на земле, взглянули в мою сторону.
— А, капитан, привет! — махнул мне рукой Санька.
Они беспечно смеются, будто не было вчерашней страшной ночи, будто не ждет их расплата за бегство из дому.
Мы рассматриваем жалкие остатки продовольственных запасов, разложенные на лугу для просушки.
— Завтрак отменяется, факт. Раздевайся, Вовка, купайся и айда в Триполье, не то мы здесь припухнем без хлеба.
— Раньше давайте выльем воду из лодки, — резонно замечает Санька, поднимаясь с земли.
И вдруг они, видно, заранее сговорившись, бросаются на меня, валят на землю и раздевают. Я не сопротивляюсь. Пыхтя и отдуваясь, Санька и Стенка волокут меня к берегу и бросают в воду. Купаемся недолго. Умытые, причесанные и голодные, трогаемся в путь. Степка, чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, запел — сперва тихо, затем все громче.
Мы пустились в путь ради привольной жизни, но вместо этого приходилось преодолевать испытание за испытанием.
А когда надоело грести, Степка сочувственно глянул на меня и ласково сказал:
— Отдохни, Вовка, я за тебя поработаю!
Я не стал протестовать.
— Гони мысли о жратве, — посоветовал он. — Думай о том, как батя тебе морду набьет, и клянусь — пропадет аппетит.
К Триполью подошли в сумерки. Почти сутки мы ничего не ели, от голода и зноя раскалывалась голова.
Бриг «Спартак» походил теперь па судно после крушения, да и наш внешний вид не мог не вызвать подозрений у встречных. Разумеется, в каждом жителе Триполья мы видели живое воплощение всех зол. Все еще помнили трагедию 1919 года. Пришвартовываться у пристани не решились и спрятали лодку в густом лозняке.
Вечер спустился с высоченной днепровской кручи к самой реке. Бледный месяц сверкал над тихой водой, звезды отражались в ней, словно электрический свет в аквариуме. Земля дышала теплом, как печь, лежать на ней было приятно. Утолив голод, мы забыли обо всех огорчениях.
— Вот гляжу я на эту кручу, — показывает рукой Санька, — и кажется, будто все произошло совсем недавно.
— 1919, 1920, 1921…— закладывая пальцы, подсчитывает Степан. — Почти восемь лет! Сань, а Сань, — с волнением в голосе спрашивает он, — скажи только честно, хотелось бы тебе быть среди тех комсомольцев?
Санька молчит. Степка, не дождавшись ответа, мечтательно говорит:
— Иногда засыпаю я, и такая думка у меня, будто я Михаил Ратманский, а не Степка Головня, будто бьюсь я за гордое рабочее дело, факт, и погибаю от кровавых рук зеленовцев. И так мне себя жаль, так жаль, до слез…
— Любишь себя до слез, — презрительно усмехается Санька. — Их бросали связанных с того обрыва.
