Игорь Беленький - Мэрилин Монро
Лично меня в этом водопаде ценнейших сведений больше всего привлекла загадочная фраза о непомятой розе. Так может писать только знаток секретнейших документов, от которого ничто не укроется. Впрочем, откровенностью сегодня вряд ли кого удивишь… А вот еще одна книга:
«Лето. Воздух неподвижен. Она прислонилась к дереву; я вижу ее со спины, но она обо мне не подозревает. Ссутулилась, словно от усталости, овладевшей всем телом. Бедром прижалась к стволу, одна нога слегка согнута в колене. В позе — глубокое внутреннее одиночество. Лица я не вижу — оно обращено в поле, но знаю, что глаза ее мечтательно устремлены в пространство. Набросав эти ее очертания, живописец мог бы уже на их основе создать целостный характер. На мгновение она предается мечтам. Пока не повернется, я буду нем. Вот она поворачивается, и очарование исчезает. Смеясь мы входим в дом…» («Мэрилин: незаконченная история» Н. Ростена).
Спору нет, на редкость интимно. И тело, и бедро, и нога, согнутая в колене. Что ж, автор имеет право — сам все видел. Отмечу и тонкое замечание о живописце, и доскональное знание психологии — лица не видит, но, что на нем, знает. Смущает одно: что же это за красивая женщина, на которую можно смотреть только со спины? Стоит ей повернуться к автору лицом — и очарованию конец!
Еще текст (на этот раз из журнальной статьи):
«Мэрилин. Никто не спрашивает, кто это такая. От близорукой, говорящей с придыханием Лорелеи Ли («Джентльмены предпочитают блондинок») до экранного стереотипа разведенной женщины из «Неприкаянных» — Мэрилин Монро везде представала как архетип блондинки, как легенда, наполнявшая вне съемок и собственную ее жизнь. Поклонники следили за ее браками (с великим бейсболистом Джо Ди Маджо, с драматургом Артуром Миллером), умилялись ее желанию иметь ребенка, столь противоречащему ее «звездному» статусу, подчеркивали ее старания стать серьезной актрисой. И все это время под действием пилюль и выпивки она неумолимо скатывалась к той жаркой августовской ночи 1962 года, когда, вцепившись в телефон, она умерла в постели от чрезмерной дозы барбитуратов».
Что здесь привлекает, так это темп. Емкость. Экономность текста. Несколько строк — и никаких вопросов. «Звездный» статус, архетип со стереотипом, два замужества, желание иметь ребенка, пилюли, выпивка, смерть… Но писать в таком темпе — боюсь, не выдержу.
Надо сказать, что количество книг и очерков жизни Мэрилин действительно велико, но, как видим, написаны они весьма специфически. Повторяю, подавляющее большинство авторов не воспринимают ее всерьез, в том числе и те, кто пишет о ней доброжелательно (между прочим, таких не столь уж и много). В ее популярности очевиден аромат скандала вокруг нравственных принципов. При этом двусмысленность — далеко не самое худшее, что ищут (и, конечно же, находят) в ее интервью и выступлениях авторы многих биографий, ибо откуда же еще взяты все эти впечатляющие подробности? Важное обстоятельство, особенно когда речь заходит о читателях, на которых все это рассчитано. Если для зарубежного читателя, испокон веку живущего среди моря журналов и газет самого разного уровня, бульварный стиль (а как еще определить тексты, которые я только что процитировал?) вполне привычен как часть повседневной жизни, то нашего читателя даже сегодня бульварщина обязывает. Коль скоро о человеке принято говорить и писать именно в такой манере, значит, он таков и есть. Другими словами, по старой российской традиции мы сначала смотрим на репутацию, а уж потом на человека. Надо ли доказывать, что это — извращенная логика? Кроме того, по-русски бульварщина и двусмысленности звучат и вовсе ужасающе. Но если всерьез писать о Мэрилин невозможно, а не всерьез — вульгарно, то как же тогда писать о ней? И — главное — что писать? Вот, право, задача…
Кстати, если бульварную манеру газетного очеркиста и репортера еще как-то можно объяснить (скажем, сжатыми сроками подготовки номера, заботами о подписчиках, даже построчными гонорарами), то развязный тон и фактовая вседозволенность иных книжных изданий порой просто поражают. Кем бы ни была героиня книги — актрисой ли, манекенщицей, фотомоделью или еще кем, — только от автора зависит, показать ли ее человеком, вещью, куклой или андрогеном. Почему аббат Прево или Стефан Цвейг могли писать о своих героинях тактично, с уважением и сочувствием? Более того, отсутствие художественности — тоже предмет самого серьезного интереса. Между тем пишущие об актерах даже и не вспоминают о художественности в актерской работе, просто подразумевая ее, а напрасно: скольких актеров это заставило бы критически отнестись к себе. А так — попробуй отдели художественность от нехудожественности! Куда легче даются жизненные и съемочные подробности. Но что с ними делать — вот вопрос. Положим, в жизни профессиональных актрис, вроде Бет Дэйвис или Элизабет Тэйлор, биографические подробности самого тонкого свойства нужны и полезны как материал для будущих ролей, как топливо, как заготовка для тигля, где выплавляется художественный образ. Но что делать, когда речь идет о жизни Мэрилин, ведь она сама по себе образ. Образ времени, среды, общества, их законченный и воплощенный характер. Увидеть его — вот проблема.
Поэтому для пишущего о Мэрилин история ее жизни может быть и увлекательнейшей темой, а может не представлять вообще никакого интереса. Все зависит от того, как посмотреть. Смотрят, понятно, по-разному.
Будь Мэрилин и посейчас жива (а кто решится представить ее себе шестидесятисемилетней?), кому какое было бы дело до того, что ее мать, а еще раньше ее бабка кончили свои дни в сумасшедшем доме? Что с того, что ее дядя, как говорят, застрелился, и тоже на почве душевной неуравновешенности, а кто подлинный отец Мэрилин, до сих пор неизвестно? Когда в середине пятидесятых годов последний из кандидатов в отцы раздумывал над тем, встречаться ли ему со «звездой», которую ему прочат в дочки, даже для купавшегося в сплетнях Голливуда это обстоятельство не представило ни малейшего интереса.
Но Мэрилин умерла, причем при загадочных обстоятельствах, и, как увидим, никто особенно и не способствовал разгадке ребуса, предложенного в первых числах августа 1962 года. Более того, все, кто, имея к тогдашним событиям хоть какое-то отношение, дожил до сего дня, при малейшей попытке что-либо выяснить оказывал прямо-таки бешеное, отчаянное, упорнейшее сопротивление. А это само по себе вызывает — не может не вызвать — вполне законное любопытство, причем уже не столько собственно к загадке смерти, сколько ко всей жизненной истории Мэрилин.
Однако же, если это любопытство и законно, то все же не перелюбопытствовать бы! Ведь если перед расследованием всего, что кажется — с той или иной степенью вероятности — преступлением, небезуспешно водружаются серьезные, иногда непреодолимые препятствия, то что может помешать расследованию биографии? Вот когда практически все может быть пущено в дело: и душевная болезнь матери и бабушки, и самоубийство дяди, и материнское легкомыслие, и отсутствие достоверного отца, и многое-многое другое. Все это относится к той сфере пикантных данных, которые принято называть анкетными, но кто же в анкетах пишет правду? При этом уже вполне естественно и закономерно на авансцене появляется особый тип исследователя — исследившего, испачкавшего этими самыми анкетными данными не одну человеческую жизнь и потому, наверное, называемого американцами mackraker, то есть «разгребателем грязи». С усердием квалифицированного кадровика этот «искусствовед в штатском» перелопачивает горы бумаг, в том числе (и с особым пристрастием) сугубо интимных, выслушивает, вынюхивает, выцеживает, вытрясает, выжимает, вытаскивает, выгребает тонны слухов, талоны сплетен, литры жалоб, кубометры историй, анекдотов и неизмеримую массу прочих в высшей степени авторитетных и достойных внимания источников информации, после чего, приправив все найденное желчью, сарказмом и торжеством посвященного, выставляет это пряное и воздушное блюдо перед жаждущим новостей читателем. Таковы уж правила игры современных легендописателей. В отличие от легенды народной легенде официальной непременно потребны анкетная документация и охочий до новостей читатель.
Но как же все-таки писать о Мэрилин? Все эти разговоры кончаются обычно ничем, как только дело доходит до конкретного человека. Вот он, конкретный человек — Мэрилин. Не глава правительства, не министр, не энтузиаст массовых занятий гимнастикой, как оказывается, даже не актриса. Кроме красоты (как известно, величины относительной) да некоторых необыкновенных жизненных обстоятельств (сегодня способных лишь заставить пожать плечами), у бедняжки Мэрилин, кажется, нет ничего, что можно было бы предъявить Истории в качестве счета, билета в рай. Тогда, спрашивается, зачем, во имя чего вызывать из тьмы небытия призрак женщины, о которой в наш практический век и сказать-то вроде нечего, кроме бессмертной сентенции: «Она прекрасна, спора нет, но… ведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своей красотой — и более ничего»?
