Владимир Кирсанов - Научная революция XVII века
В 1939 г. А. Койре отчетливо заявил о «научной революции XVII века» как «о мощном интеллектуальном преобразовании, для которого новая или, точнее, классическая физика была и выражением, и результатом» {7, с. 6}.
Койре был первым, кто четко сформулировал понятие научной революции XVII в., которая, по его мнению, определяется «двумя тесно связанными и даже дополняющими друг друга чертами: а) разрушением космоса и, следовательно, исчезновением из науки, если не на практике, то по крайней мере в принципе, всех рассуждений, основанных на этом представлении, и б) заменой конкретного и расчлененного пространственного континуума предгалилеевской физики и астрономии однородным и абстрактным (хотя и рассматриваемым сегодня как реальность) пространством евклидовой геометрии. По сути дела, такая характеристика практически эквивалентна математизации (геометризации) природы и, следовательно, математизации (геометризации) науки» {8, с. 6, 7}.
Это утверждение Койре явилось разработкой и усилением его концепции, развитой в «Галилеевских этюдах», где основной акцент делался на то, что научная революция включала в себя «геометризацию пространства» — замену иерархического космоса Аристотеля и Птолемея изотропным пространством Евклида.
С годами он стал придавать также все большее значение математизации знания. По его мнению, различие между античной и средневековой физикой, с одной стороны, и классической физикой — с другой, состоит в математическом характере последней. Итак, точка зрения Койре подчеркивала, во-первых, философский аспект научной революции. Эксперимент, новые факты и решения практических задач рассматривались им как лишь случайные компоненты новой философской системы, которая и перестроила Вселенную. Стимул такой перестройки он видел в новом восприятии и переоценке идей Платона в эпоху Возрождения. Во-вторых, подчеркивалась главенствующая роль математики во всем этом процессе.
Понимание научной революции как «мощного интеллектуального преобразования», в процессе которого происходит «изменение рамок мышления как таковых», и по сей день разделяется большинством историков науки, однако многое из того, что выдвинул Койре в качестве определяющих черт научной революции XVII в., вызывает серьезные возражения. В первую очередь это относится к преуменьшению им роли эксперимента, который безусловно играл важнейшую роль в процессе возникновения новой науки, а в области биологических наук зта роль вообще была решающей, поскольку в биологии эксперимент выполнял ту же функцию, что и математика в физике или астрономии. Кроме того, утверждение о главенствующей роли математики само впоследствии нередко вызывало возражение, ибо, по мнению критиков, вряд ли нововведения математического толка могут столь существенно преобразовать интеллектуальную жизнь эпохи. Например, многие историки науки отказывались представить себе, что открытие Кеплером платоновского соответствия Солнечной системы системе вписанных и описанных многогранников хоть сколько-нибудь сравнимо по своей значимости с открытием Галилеем пятен на Солнце {9}.
Работы Койре и выдвинутая им интерпретация научной революции XVII в. оказали существенное влияние на историю пауки, однако в начале 50-х годов дискуссии о правомерности-употребления этого термина получили новый импульс благодаря работам оксфордского историка науки Алистера Кромби. В 1953 г. вышла в свет его книга «Роберт Гроссетет и возникновение экспериментальной науки» {10}, по своей концепции примыкающая к взглядам Дюэма. Если Дюэм основывал свои утверждения относительно кумулятивного развития науки на примере механики, считая, что не Галилей, а номиналисты и калькуляторы XIV в. положили начало классической науке, то Кромби пришел к аналогичному выводу, изучая состояние оптических исследований в Средневековье. По его мнению получалось, что в основных своих чертах средневековая оптическая теория тождественна оптике Декарта и вообще XVII век лишь переформулировал то, что создал XIV. Несмотря на столь радикальные выводы (отметим, что впоследствии в 1969 г. Кромби смягчил свою позицию, согласившись, что в целом научная революция все-таки имела место), его книга еще раз показала, что Средние века не были периодом бесплодных абстракций, напротив. это было время накопления и распространения эксперимента.
Позиция Кромби, подчеркивавшая линию преемственности в развитии науки от Средних веков к Возрождению, не могла не вызвать ряд серьезных возражений. Вызывал сомнение тезис, что достижения средневековых ученых в оптике могли в действительности оказать столь существенное влияние на развитие науки, а с другой стороны, вряд ли экспериментирование, особенно его средневековый вариант, можно ставить во главу угла процесса возникновения классической науки.
Так, к началу 60-х годов нашего столетия начала выкристаллизовываться некая синтетическая точка зрения на развитие науки в XVI–XVII вв. — по-видимому, уже все были согласны с тем, что научная революция как фундаментальное изменение самого подхода к изучению природы все-таки имела место, но наряду с этим существовала и преемственность идей и инноваций в процессе добывания нового знания.
В ходе выработки этого синтетического взгляда все большую роль в исторических исследованиях стал играть тщательный анализ возможных линий преемственности культуры в целом. К первым попыткам такого анализа можно отнести замечательные исследования Леонарда Олынки и Аннелизы Майер {11}, но наибольшее количество публикаций на эту тему падает на 60— 70-е годы. В последнее время наибольшее распространение получило представление о том, что научную революцию в главных ее чертах определило возрождение герметической традиции в эпоху Ренессанса. Алхимия, рассматриваемая как грандиозная система философии и культуры, является в такой интерпретации ключом к пониманию возникновения новой науки. Здесь главное действующее лицо — полубог Гермес Трисмегист, легендарный создатель герметического искусства, посредством которого человек может управлять активными силами природы. Герметическая Вселенная наполнена знаками и символами, ангелами и демонами, причем каждый из них подчиняется главному божеству, которое их создало и которое они символизируют. Бог оставляет свой знак на каждом своем создании. Если человек сможет распознать эти божественные знаки, он может надеяться проникнуть в тайну творения и научиться управлять природой.
В числе работ, посвященных этой теме, отметим исследования американских ученых Ф. Ейтс, Р. Уэстмана, Дж. Макгуайра, а также англичанина П. Рэттанси {12}. В своей книге «Джордано Бруно и герметическая традиция» Ейтс говорит о «герметическом импульсе как движущей силе» возникновения классической науки, в то время как сама научная революция протекала и две фазы, «причем первой была фаза герметизма, или магии Возрождения, имеющая своей основой алхимическую философию, в то время как вторая представляла собой развитие в XVII в. первого, или классического, периода новой науки» {13, с. 271}.
Такая концепция имела свои положительные стороны. Она объединила космос, разделенный Аристотелем, она вела к исследованию свойств вещей и к математизации. В то же самое время она противостояла и наивному эмпиризму и бесплодному рационализму схоластической философии. Однако вряд ли все-таки можно говорить об определяющей роли герметической традиции в научной революции XVII в. Хотя дань этой традиции можно без труда проследить в творчестве таких гениев, как Бруно, Кеплер или Ньютон, «прямой и позитивный вклад ренессансной магии в новую науку был практически равен нулю».
Приведенные выше взгляды на причины и сущность революции XVII в. верны в том смысле, что они отражают (преувеличивая или преуменьшая) те или иные ее черты, однако ограниченность этих воззрений состоит в стремлении преодолеть метафоричность этого понятия. Может быть, правильнее не столько стремиться к уточнению дефиниций, сколько использовать саму эту метафоричность и те ее возможности, которые она как таковая предоставляет. Поэтому кажется уместным дать такое определение научной революции, которое, будучи адекватным, было бы и метафорически емким. Таким определением может служить понятие научной революции как диалога с Природой. Сущность этого беспрецедентного события состоит в том, что впервые люди научились задавать Природе вопросы, на которые можно получить вполне определенные ответы; ясно, что здесь весь секрет заключается в умении строить сам вопрос, а затем и цепь вопросов. Существенной частью такого умения является методика и техника эксперимента, но не менее важной частью будет и теоретизирование, как предшествующее опыту, так и последующее. Важно также отметить, что процедура диалога давала возможность каждый раз на одни и те же вопросы получать одни и те же ответы, т. е. именно то, что превратило экспериментирование в науку.
