Анатолий Ахутин - Поворотные времена. Часть 1
Разница будет лишь в том, что мы лишний раз и настоятельней напомним: все эти качества и законы таковы не потому, что наконец установлены философами, а потому, что допускают само бытие философов, т. е. бытие каждодневной беседы о подобных качествах и законах, размышлений об этих этических и законодательных (в частности) предположениях…
6. ФИЛОСОФИЯ ЗА ДЕЛОМ
6.1. Техника сократовского искусства
Итак, по Сократу (и, кажется, также и по Платону), его дело – дело философствования – и есть высшее благо – μέγιστον άγαθόν – для человека. Высшее благо, т. е. цель, то, ради чего все остальное. Состоит оно в том, чтобы каждодневно вести беседы – λόγονς ποιείσθαι – о добродетели и обо всем прочем, о чем беседует Сократ, испытуя себя и других, ибо без такой пытливости жизнь не в жизнь для человека (Ароl. 38 а). Таково сократическое открытие добротности (качественности) человека как существа, по сути своего бытия не совпадающего с собой, вопросительного, испытующего свою опытность (соответственно и все в этом опыте являющееся), сокровенно открытого неведомому, – существа чреватого. Человечащее человека начало есть начало философствующее.
Так, вдумываясь в «дело Сократа», мы начинаем понимать дельность философского дела – или «безделия», – теряющегося в заботах человеческой деловитости. Начало философии в человеческом бытии как таковом, то, что делает возможным философию и открывает глубинный смысл этого занятия.
Ho мы спрашивали, в чем, собственно, состоит это занятие не только и не столько как общечеловеческая возможность, сколько как на деле осуществляемая работа, как особое, технически изощренное мастерство, как дисциплина, специальность, профессия. Да, философия – не склад остроумных или глубокомысленных выдумок, не умозрительные рассказы о том, как обстоят дела в человеке, мире и по ту сторону, не энциклопедия знаний, добытых сомнительным путем, – она коренится в искусстве философствования. Да, философствование – это искусство, которому так же трудно обучиться, как и любому другому искусству (поэзии, музыке, живописи). Верно, то, чем занята философия, не выразимо в словах так, как выразимы другие науки, этому нельзя научиться так, как научаются другим наукам, ее огонь вспыхивает (и гаснет) внезапно, чуть ли не от случайно залетевшей искры. – Ho хворост должен быть готов. Огонь философствования может вспыхнуть лишь в той душе, что пожизненно взяла на себя многие труды и дела, входящие в дело философии. Как и любое искусство, искусство философствования есть также и особая «техне», техника – со своими критериями верности, строгости, точности. Какими путями – методами – можно войти в философскую беседу? Каков ее интерьер? Каков инвентарь этой мастерской, как и что там мастерят?
Слушая Сократа и Платона, мы уяснили разные стороны этого искусства: 1) расспрашивание себя и других о том, что нам мнится известным; 2) открытие в самом знании вопроса о знании (мудрость незнания); 3) маевтика – расспрашивание как родовспоможение мысли; 4) диалектика – беседа об осново-предположениях. Ho мы еще далеки от того, чтобы дать себе отчет в специфической технике этого искусства. В лучшем случае, мы описали сократический образ философствования, сократическое уморасположение к философии, сократическое начало философии. До дела же не дошли. Попробуем ближе присмотреться к тому, как все это делается.
Тысячу раз твердит нам Сократ, что он «не силен говорить», не умеет сочинять пластически слепленные речи, говорит первыми попавшимися словами. В одном он, правда, искусник: ставить вопросы, «творить логосы» философской беседы, наводить на мысль. Как же ставятся эти вопросы? Чем отличаются «логосы» философской беседы от других, как они «творятся»?
Аристотель – сам Философ, – по-хозяйски оглядывая философское хозяйство, так говорит о Сократе: «Занимаясь этическими добродетелями и первым стремясь отыскать их общие определения, (…) он вполне логично (εΰλογως) пытался ответить на вопрос: „что такое?”; ведь он в своих изысканиях пытался рассуждать силлогистически (συλλογίζεσθαι γάρ έζήτει), а начало силлогизмов – „что такое?”; ведь в то время диалектика еще не была так сильна, чтобы мочь рассматривать противоположности и вне вопроса „что такое?” (…). Итак, две вещи справедливо было бы отдать Сократу: наводящие рассуждения и общее определение, а и то и другое касается начала знания» (Metaph. XIII 4, 1078 b 3 – 30).
Так выглядят неопределенное философствование Сократа и его неприхотливые беседы с точки зрения профессионала. Искусство Сократа обрисовывается как методическая стратегия – своеобразная логика наводящих вопросов, – логика, строго определенная ведущим вопросом: что есть то, о чем мы спрашиваем, каково его общее определение, т. е. определение, вмещающее в себя все возможные виды, например, «мужества». Или – что есть добродетель как таковая, вмещающая в себя все виды добродетелей… Если удалось высказать общее определение того, что рассматривается, если соответственно мысль наведена (как на фокус) на то, о чем это определение высказано, иначе говоря, если показался вид «самого по себе», то можно досказать, допоказать – доказать (άποδείκνυμι) – как может это «что» сказаться в разных отношениях, какими видами обернуться, показаться. Такова схема теоретического – аподиктического – необходимого – знания, по Аристотелю.
Понятно, что начала такого знания – общие определения – не могут быть получены аподиктически: неоткуда. Во всяком случае, первые начала: что такое «что», «само собой», «быть»… Между тем они должны быть более истинными и необходимыми, чем аподиктическое знание. Этим странным делом – обдумыванием и обоснованием (оначаливанием) начал, которые не могут быть ниоткуда получены, – и занимается философский ум. Опять-таки, по Аристотелю. В частности, этим делом был, считает он, занят Сократ в своих наводящих на ум беседах. Аристотель, стало быть, усматривает в расспрашиваниях Сократа определенную логику, не аподиктическую, а эпагогическую (наводящую) логику мысли, ищущей определения и внутренне определенной идеей определения.
Философия, замечали мы, вместе с Сократом начинает с того, что хочет дать отчет в том, что, казалось бы, разумеется само собой. В.С. Библер в своей статье о философском образовании приводит слова Гегеля: «Нужно преодолеть нежелание мыслить известное».36 Причем речь идет не только о мнениях, знаниях и очевидностях, которыми мы всегда уже по макушку набиты, но и о еще более незаметном (и тем более существенном) – о встроенных в каждую речь оборотах: «поэтому», «следовательно», «а иначе быть не может», «это вполне возможно», «при таком допущении получится…», «по сути дела это значит, что…». В этой связи стоит обратить внимание на ответы самых послушных собеседников Сократа: «Истинно так», «Как же может быть иначе», «Это необходимо»… Здесь-то и таятся подвохи, причем далеко не всегда выявляемые в дальнейшем Платоном.
Все эти связки, узлы, скрепы пронизывают нашу речь, образуя из ее «логосов» неявную сил-логистику само-собой-разумеемости, которая охватывает и содержит наши мнения, убеждения, знания, позволяя им самим содержать одно и не содержать другое. Философия обращает свое вопрошающее внимание не только на то, что, собственно, мы знаем, когда думаем, что знаем, но и на эти связки, – на то, как мы мыслим, когда думаем, что мыслим. Она испытует, в самом ли деле «следует», «допустимо», «возможно», «необходимо»… – и чем все это определяется или обеспечивается: что значит, что одно следует или вытекает из другого, откуда черпает свою силу необходимость, что допускает допустимое или открывает возможности и т. д. Мы тем самым как бы выпутываем мысль из ее впутанности в иное, в «плоть»: в соглашения неведомого происхождения, в связи не столько понятые, сколько принятые, в ложные подсказки языка, в фантомы воображения… Мы распутываем клубки мыслей, развязываем ее скрученные узлы и случайные сцепления, очищаем мысль, высвобождаем ее к собственному бытию, проверяем, стоит ли наша мысль на собственных ногах.
Такова аналитическая сторона философии. Если верно утверждение современной аналитической философии, что большинство философских проблем обязаны своим существованием непроясненности философского языка и логики мысли, что философские «сущности» суть всего лишь химеры языка, философии следовало бы навсегда умолкнуть от стыда и позора, как умолкла навсегда, бросившись в море, дева-Сфинга, когда Эдип разгадал ее загадку. Потому что философия-то отродясь и претендовала на ясность и чистоту мысли. Ей не помогут никакие ссылки на глубокомыслие: мутное, темное, расплывчатое глубину как раз безнадежно скрывает. До последних доступных ей глубин философия доходит тем же путем, которому она положила начало первым делом: λόγον διδόνοαι – дать отчет в том, что мы говорим, как знаем и думаем. Рационализм, в котором так часто обвиняют философию антипозитивисты (адепты чувства, жизни, веры), не означает ничего другого, кроме стремления к предельной ясности, к той степени прозрачности, которая одна только позволяет прозреть бездонную глубину. Впрочем, жить в потемках, конечно, уютней.
