Феликс Кривин - Несерьезные архимеды
— Это я знаю, — опять перебил Первый Ребенок, потому что он так и не научился слушать и не перебивать. — Ты рассказываешь про нас, а ты расскажи то, чего я не знаю…
— Я могу рассказать то, что рассказывала Мама Сыну на этой звезде… Но это я уже говорила… А больше я ничего не знаю…
— Расскажи то, что не знаешь, — потребовал Первый Ребенок. — Это так интересно — то, что не знаешь…
— Но больше я ничего не знаю, — сказала Первая Мама. — Меня никто не учил, и поэтому я так мало не знаю… Вот погоди, через несколько тысяч лет…
— Я тогда вырасту, — сказал Первый Ребенок. — Я вырасту и буду очень много не знать… Вот тогда я расскажу тебе сказку…
ПЕРВОЕ КОЛЕСО
Ребенок изобрел колесо. Он взял прут, согнул его и, связав концы, покатил по дороге.
Родители сидели в пещере и разговаривали о своих пещерных делах. Потом они высунулись наружу и увидели ребенка, который бежал за своим колесом.
— Стыд и срам! — сказали родители. — Он уже изобрел колесо. Все спокойно живут без колес, только ему одному не терпится!
Ребенок взял еще один прут, согнул его, связал и приставил к первому колесу. У него получилась тележка.
— Хоть сквозь землю провались! — сказали родители. — Все у нас не как у людей.
Из соседних пещер высунулись ближние и дальние родственники. Они смотрели на ребенка и сокрушенно качали головами: в их роду еще никто не изобретал колеса.
Ребенок сказал «ту-ту!», изобретая что-то наподобие паровоза. Он сказал «ту-ту!» и помчался быстро, как паровоз, двумя палками чертя впереди себя рельсы.
И тогда родители не выдержали. Они поймали ребенка, вырвали у него колеса, превратили их в обыкновенные прутья и этими прутьями всыпали своему непослушному детищу. Изобретателю первого в мире колеса.
ЕЩЕ ОДНА ГИПОТЕЗА О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЧЕЛОВЕКА
Неизвестный корабль опустился на планету Земля, и из него вышли двое неизвестных.
Впоследствии говорили, что они были откуда-то изгнаны, поговаривали, что якобы даже из рая, но это никак не отвечало действительности, потому что из всех известных науке планет ни одна не может претендовать на такое название. Впрочем, никаких разумных свидетельств того, откуда прибыли двое неизвестных, до нас не дошло, поскольку на Земле в то время не было никаких разумных свидетелей. Были четвероногие. Были четверорукие. Но разумных, как мы их теперь понимаем, не было в те неразумные времена.
Двое неизвестных — есть серьезные основания полагать, что это были мужчина и женщина, — вышли из своего корабля и стали осматривать Землю. Им кое-что было известно о ней: они уже знали, что она круглая, потому что видели ее со стороны, и знали, что она вертится, и вокруг чего она вертится — тоже знали. Из книг им было известно, что Земля состоит из многочисленных твердых пород — металлов и неметаллов, что плотность ее довольно значительна и скорость вращения тоже велика. И теперь, выйдя из своего корабля, они шли со всей осторожностью, как только можно идти по вертящейся круглой планете.
Их многое здесь удивляло. Например, эти штуки, которые торчат из земли. Какие-то столбы, но не металлические и не железобетонные, с зелеными шапками наверху. И что-то там прыгает и поет, верткое и подвижное, как ртуть, но на ртуть непохоже. На ртуть похоже скорее то, что бежит извиваясь по земле — блестящее и журчащее… Чудеса техники, совершенно неизвестные их планете.
Мужчина и женщина — есть основания полагать, что это были молодые мужчина и женщина, — так увлеклись, что забыли о цели своего приземления. Они приземлились совсем ненадолго, чтобы немного размяться и дальше лететь, куда-то к себе на Альфу Центавра или на Бету Стрельца, но теперь они об этом забыли. Потому что ни на Альфе, ни на Бете, ни на Дельте, ни даже на Сигме не было этих развесистых поющих столбов, и голубого неба, и зелени, которая так мягко стелется под ногами, что хочется лечь и зарыться в нее лицом, и прижаться всем телом к этой фантастической, полной чудес планете.
И они ходили по Земле, ступая по ней все смелее и все уверенней, и где-то, посреди широкого поля, мужчина сказал:
— Ты знаешь, Земля, кажется, вовсе не шар, она прекрасное ровное место. И она совсем не вращается, а лежит неподвижно. Может быть, на китах, а может быть, на слонах…
— Солнце всходит над ней, наполняясь рассветами и растворяясь в закатах, — сказала женщина.
И они забыли все, что знали, чему их с детства учили (на их планете. Они шли по Земле, ее первые люди, и никуда не хотели, никуда не могли лететь. Потому что как лететь — если над головой хрусталь неба, и нет нигде никаких галактик, никаких планет, и здесь, на земле, оканчивается вселенная…
Все вокруг было неповторимое и единственное, и во всем этом каждый из них был тоже единственным и неповторимым. И они почувствовали это, впервые почувствовали, как это можно почувствовать лишь на Земле.
И тогда все силы внешних миров вошли в них, как пламя входит в костер…
Начиналась история человечества.
ПЕРВАЯ БИБЛИОТЕКА
«Я, Ашшурбанапал, постиг мудрость Набу, я научился читать и писать, а также стрелять и ездить на лошади…»
Клинышек да клинышек, и еще клинышек… Ашшурбанапал с трудом разбирал клинописные таблички, потому что зрение его стало сдавать, да и память едва удерживала то, что он постиг за многие годы. Он не мог положиться на свою память — мог ли он положиться на память веков? И разве запомнят века, что он, Ашшурбанапал, научился читать и писать, а также стрелять и ездить на лошади? Совсем не исключено, что его могут спутать с Ашшурнасирапалом. Или с Тиглатпаласаром. Или еще с кем-нибудь из ассирийских царей.
Он придвинул к себе чистую табличку.
«Я, Ашшурбанапал, царь царей, решал сложные задачи с умножением и делением, которые не сразу понятны…»
Не всякий умеет решать такие задачи. Их умеет решать лишь тот, кто постиг мудрость Набу. Тиглатпаласар не постиг мудрость Набу, поэтому он занимался ерундой, а Ашшурбанапал решал задачи с умножением и делением. Кажется, нетрудно запомнить. Но они, конечно, все перепутают.
«Я, Ашшурбанапал, усвоил знания всех мастеров…»
«Я толковал небесные явления…»
Ничего он не усвоил, ничего он не толковал. И задачи с умножением и делением ему были совсем непонятны. Что же делать — он был похож на всех ассирийских царей, он сам себя от них с трудом отличал, а каково будет его потомкам?
Но надо, чтоб отличили. (Клинышек!)
Надо, чтоб отличили. (Клинышек!)
Клинышек да клинышек, и еще клинышек… Целая библиотека.
ГОМЕР
А ведь старик Гомер был когда-то молодым человеком. Он пел о могучем Ахилле, хитроумном Одиссее и Елене — женщине мифической красоты.
— Вы знаете, в этом Гомере кое-что есть, — говорили древние греки. — Но пусть поживет с наше, посмотрим, что он тогда запоет.
И Гомер жил, хотя многие теперь в этом сомневаются. И он пел — в этом теперь не сомневается никто. Но для древних греков он был просто способный молодой поэт, сочинивший пару неплохих поэм — «Илиаду» и «Одиссею».
Ему нужно было состариться, ослепнуть и даже умереть, для того чтобы в него поверили.
Для того чтоб сказали о нем:
— О, Гомер! Он так хорошо видит жизнь!
ПИГМАЛИОН
Персей много говорил о своих подвигах, но был среди них один, о котором он не любил рассказывать.
Отрубив голову Медузе Горгоне, Персей по дороге домой завернул на остров Кипр к знаменитому скульптору Пигмалиону. Пигмалион в то время был влюблен в только что законченную статую, как обычно бывают влюблены художники в свое последнее произведение.
— Это моя самая красивая, — сказал Пигмалион, и статуя вдруг ожила.
От таких слов ожить — дело естественное, но скульптор увидел в этом какое-то чудо.
— О. боги! — взывал он. — Как мне вас отблагодарить?
Боги скромно молчали, сознавая свою непричастность.
Пигмалион долго не находил себе места от радости. Потом наконец нашел:
— Я пойду в мастерскую, немножко поработаю, — сказал он ожившей статуе. — А ты тут пока займи гостя.
Женщина занимала гостя, потом он занимал ее, и за всеми этими занятиями они забыли о Пигмалионе.
Между тем скульптор, проходя в мастерскую, наткнулся на голову Медузы Горгоны, которую оставил в прихожей неосторожный Персей. Он взглянул на нее и окаменел, потому что таково было свойство этой головы, о котором знали все, кого она превратила в камень.
Прошло много долгих часов, и вот в прихожую вышли Персей и его собеседница.
— Какая безвкусица! — сказала ожившая статуя, глядя на скульптора, превращенного в камень. — Знаете, этот Пигмалион никогда не мог создать ничего путного!
