Николай Капченко - Политическая биография Сталина
Эта кампания в печати была не просто критикой со стороны оппозиции, а прямым призывом и подстрекательством к свержению установившейся власти. Сталин, как и большевики в целом, прекрасно сознавали силу печатного слова, магическое воздействие пропаганды на растерянные слои населения. За их плечами был богатый опыт борьбы с властью с помощью газет и листовок, посредством организации прямых антиправительственных выступлений. Так что их собственный опыт не позволял им проявлять либерализм в отношении враждебных органов печати. Да и вообще их можно упрекнуть в чем угодно, только не в либерализме и легкомысленном отношении к печати как действенном средстве борьбы не только за завоевание, но и сохранение и утверждение только что взятой власти. И логику их поведения можно, если не оправдать целиком, то хотя бы понять: не для того они брали власть, чтобы легко и безвольно отдать ее в руки своих противников.
Примечательно, что не кто иной, как Сталин выступает 22 ноября 1917 г. на заседании Военно-революционного комитета по вопросу о закрытии контрреволюционных газет[686]. Через несколько дней он вместе с Лениным подписывает «Декрет об аресте вождей гражданской войны против революции»[687]. Таким образом, неоспоримым историческим фактом является то, что Сталин стоял у истоков первых репрессивных мер советской власти в отношении ее противников. Эта сторона его деятельности осталась как бы в тени, не привлекла особого внимания историков. А между тем в свете дальнейшего развития событий, в первую очередь в годы всевластия Сталина, она заслуживает более серьезного изучения. Свобода слова и печати, за которую так рьяно выступали большевики на протяжении многих лет, была без малейших колебаний принесена в жертву интересам борьбы за упрочение завоеванной власти.
Причем следует подчеркнуть: из сферы словесных баталий эта борьба была переведена в сферу репрессивных мер, подкрепленных соответствующими декретами и распоряжениями, часто принимавшимися органами власти, не обладавшими соответствующими легитимными прерогативами. Но следование букве закона в глазах большевиков представлялось ничем иным, как проявлением буржуазного парламентского кретинизма. Впрочем, отказ от провозглашенных норм демократии отнюдь не носил откровенно циничного характера. Новая власть в своей правотворческой деятельности опиралась на собственную правовую систему. Разумеется, можно спорить — насколько легитимна была сама эта система. Но фактом остается то, что она зарождалась и облекалась в соответствующие нормативные акты.
Репрессивные меры в отношении буржуазных органов печати были приняты Всероссийским Центральным исполнительным комитетом по инициативе большевиков. Эта мера вызвала бурную, по большей части отрицательную реакцию в обществе. Протестовали против ее принятия и единственные в то время союзники большевиков левые эсеры. Они приводили достаточно веские и хорошо аргументированные возражения, доказывая, что подобными мерами нельзя добиться победы революционных идеалов. Левый эсер Карелин в речи на заседании ВЦИК, намекая на то, что еще совсем недавно со стороны Временного правительства принимались репрессии в отношении органов печати большевиков, с намеком, который трудно было не понять, говорил: «Существует «готтентотская мораль»: когда у меня украдут жену — это плохо, а когда я украду — это хорошо… История говорит о том, что, когда по отношению к направлению мысли применялся гнет, ореол все возрастал. Запретный плод сладок». Его товарищ по партии Б. Малкин, директор Петроградского телеграфного агентства подкрепил аргументацию своего единомышленника следующим соображением: «Мы резко отвергаем то мировоззрение, которое думает вводить социализм чуть ли не насильственным путем — вооруженной силой. И мы победим не потому, что мы закроем буржуазные газеты, а потому, что наша программа и тактика выражают интересы широких трудовых масс и создают прочную коалицию солдат, рабочих и крестьян.
Мы напоминаем вам, марксистам, что новые социальные отношения нельзя декретировать…»[688].
Чтобы найти какие-то членораздельные слова для опровержения высказанных аргументов, надо потратить немало сил, но все будет напрасным. Трудно было понять, что буквально через несколько дней после революции закрываются отдельные, пусть даже и враждебные по отношению к самой революции, печатные органы. Однако большевики пошли на это, и, думается, что непоколебимую решительную позицию здесь занимал и Сталин, вообще мало склонявшийся к принятию половинчатых решений. Единственное объяснение, которое приходит на ум, это то, что большевики слишком хорошо знали силу печатного слова и отдавали себе отчет в том, что публичная критика их политики, как и действий в целом, способна подорвать основы еще не окрепшей власти. Слишком велика была цена свободы печати, чтобы не решиться на ее отмену. На одной чаше весов лежала власть, на другой — приверженность принципу свободы печати. И третьего выбора вообще не было. Априори было ясно, какой выбор они сделают. Но все-таки до поры до времени, пока еще разворот событий не принял форму острого вооруженного противостояния, большевики силой обстоятельств вынуждены были терпеть критику в свой адрес. В том числе из стана тех, кого даже при самой богатой фантазии никак нельзя было зачислить в лагерь противников революции как таковой.
Здесь мне хотелось бы более подробно остановиться на одном эпизоде, связанном с резкой критикой большевиков и Октябрьской революции А.М. Горьким. Казалось бы, что «буревестник революции» должен был бы горячо приветствовать Октябрьский переворот. Однако он оказался по другую сторону баррикад, и в редактируемой им газете «Новая жизнь» начал вести ожесточенную, страстную, полную сарказма, а порой и презрения, кампанию против большевиков. Запретить эту газету большевики, по понятным причинам, не могли, ибо в таком случае продемонстрировали бы перед всем миром полное пренебрежение элементарными правами на свободу слова. Причем, свободу слова не врагам революции, а ее нравственным предтечам. Поэтому на протяжении целого ряда месяцев они вынужденно терпели чуть ли не ежедневно помещаемые Горьким в газете статьи, в которых он бичевал новую власть. Примечательно само название его публикаций — «Несвоевременные мысли».
Представляет несомненный интерес воспроизвести хотя бы самые главные, самые злободневные, самые острые оценки и упреки, адресовавшиеся новой власти и ее вождям. Прежде всего это касалось самого характера революции. «Народные комиссары, — писал Горький, — относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них — та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции»[689].
Нелицеприятно и даже с чувством плохо скрываемого презрения он пишет о вожде большевиков Ленине, с которым он ранее поддерживал хорошие не только личные, но и общественные отношения. И хотя эта оценка Ленина и его эксперимента довольна обширна, я позволю себе воспроизвести ее, чтобы читатель почувствовал атмосферу тех дней и как бы вошел в шкуру тех деятелей литературы и искусства (а во многом и широких слоев интеллигенции), которые отринули в первые недели и месяцы Октябрьскую революцию. Кстати, это позволяет лучше представить себе общественную атмосферу, в которой протекала тогда деятельность Сталина.
Вот что писал А.М. Горький о большевиках и Ленине, в особенности: «Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России — русский народ заплатит за это озерами крови.
Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс…
Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.
Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников — его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он — по книжкам — узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем — всего легче — разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда. Возможно ли — при всех данных условиях — отлить из этой руды социалистическое государство? По-видимому — невозможно; однако — отчего не попробовать? Чем рискует Ленин, если опыт не удастся?
