Брендан Симмс - Европа. Борьба за господство
Русские цари, как и великий курфюрст, в семнадцатом столетии вышли из внутренних междоусобиц с твердым намерением создать государственную структуру, которая обеспечивала бы стабильность дома и помогала защищать и расширять пределы страны. В 1649 году вышел новый закон – Соборное уложение, – установивший социально-экономический порядок, согласно которому крестьян привязали к земле, а дворянство – к государственной службе. Под руководством первого русского канцлера Афанасия Ордин-Нащокина был составлен систематический план внутреннего развития, предусматривавший упрощение и отмену пошлин, а также воссоздание торгового флота. Целью Ордин-Нащокина было создание современного бюрократического государства по образцу Германии. Государству надлежало противостоять внешней агрессии и поддерживать экспансионистские амбиции Романовых. Московитским представительным структурам отводилась в этом важная роль. Разумеется, боярская дума, совет представителей знати, назначалась самим царем; ее члены давали царю советы по внутренним и внешним вопросам, служили в армии, в суде, дипломатическом корпусе и администрации. Земский собор, с другой стороны, был по-настоящему репрезентативным органом, состоял не только из дворян, но из чиновников, торговцев, городских жителей и даже крестьян. Земский собор на протяжении столетия играл решающую роль во внутренней и внешней политике России; в 1613 году он избрал нового царя, повысил налоги и сформировал армию против Польши. На Земском соборе было принято Соборное уложение, а в 1650-х собор собирался дважды, чтобы решить, стоит ли принимать украинских казаков, пожелавших царского покровительства. Когда царская власть стабилизировалась, впрочем, Земский собор охотно уступил ей бразды правления. В отличие от Англии и Франции семнадцатого века, российская монархия и ее сословно-представительные собрания не были антагонистами, они совместно занимались самоутверждением страны.
Самая глубокая трансформация, однако, произошла в Бранденбурге-Пруссии. Великий курфюрст утверждал, что чрезвычайно уязвимому прусскому государству, находящемуся под угрозой со стороны поляков, шведов и императора, требуется исключительно крепкая защита: «Хотя союзы достаточно хороши для обеспечения безопасности, однако собственная армия – лучше, на нее и в самом деле можно рассчитывать». Это заявление имело важные последствия для взаимоотношений курфюрста с представительными собраниями. Из скупости, местничества и страха перед княжеской тиранией юнкеры пошли на поводу у Габсбургов, строивших универсальную монархию, и отвергли предложение курфюрста финансировать нападение на шведов в 1649 году. Отдельные собрания до сих пор имели дипломатических представителей в столицах соседних стран, а на востоке Пруссии открыто симпатизировали Речи Посполитой. Никто из парламентариев, по мнению курфюрста, не отвечал за свои действия. По словам одного из чиновников, они были «безразличны к обороне собственной страны».[164] Безопасность Пруссии подразумевала ограничение независимости собраний.
В мае 1653 года парламент Бранденбурга обсуждал усиление шведской угрозы и поток финансовых требований из имперского сейма, озабоченного обороной империи. Великий курфюрст настаивал на внедрении системы государственного финансирования, которая позволила бы проводить политику «вооруженной обороны». Под жестким давлением парламент наконец признал «насущность действий» и согласился одобрить новые налоги. При этом сохранялось большинство феодальных прав на крепостных, дворян «вознаградили» особыми привилегиями в армии и в системе управления, однако их «совещательную» роль сильно урезали. Тем самым курфюрст исполнил свое обещание отстранить собрания от «решения вопросов жизни и смерти» (то есть внешней политики и войны). Через два года курфюрст учредил генеральный военный комиссариат в целях эффективной мобилизации ресурсов для войны. За двадцать лет он в десять раз увеличил численность армии.[165] Ряд отдаленных территорий на западе, однако, продолжал демонстрировать неповиновение; прусский абсолютизм еще не утвердился.[166] В Швеции, как и в Пруссии, «военное давление» в конце концов вынудило политическую элиту восстановить власть монарха, сократить влияние риксдага и согласиться на реформы, призванные увеличить запас финансовых и прочих ресурсов для укрепления обороноспособности страны.
После смерти Мазарини в 1661 году французский король Людовик XIV взял бразды правления в свои руки. Он намеревался добиться славы (gloire), как личной, так и государственной, отчасти ради удовлетворения самолюбия, а отчасти вследствие желания укрепить статус монархии во Франции – фронда отнюдь не была забыта. Современники и последующие поколения не сознавали, до какой степени политикой Людовика руководило, кроме того, желание обеспечить безопасность страны. Базовая стратегическая ситуация для монархии не изменилась: Габсбурги по-прежнему окружали Францию с севера, востока и юга. Огромная испанская армия стояла на юге Нидерландов, во Франш-Конте, Ломбардии и у подножия Пиренеев. Людовик в попытке отодвинуть испанцев от своей северной границы и принялся расширять страну на востоке, в Бургундии, Эльзасе и Лотарингии; он воевал за Северную Италию и вел «хитрую дипломатию» с протестантскими германскими князьями, равно как и со Швецией и Османской империей. Король желал возвести на польский престол своего ставленника и тем самым ответно окружить австрийских Габсбургов и предлагал себя в качестве посредника между Австрией и Россией.[167] «Исторические» притязания монархии возобновились, причем не только на земли с франкоязычным населением, но и на территории, некогда принадлежавшие французской короне.
У Людовика, помимо того, имелись имперские амбиции. Его «августейшая» иконография восходила к римским временам,[168] а большая стратегия Людовика сосредотачивалась на Священной Римской империи, как по идеологическим, так и по стратегическим причинам. Он проявлял большой интерес к германскому императорскому титулу даже после провала на выборах в конце 1650-х годов, желая титула пусть не для себя, но хотя бы для своего сына и наследника – дофина.[169] Вдобавок Людовик был готов оборонять северные и восточные границы от нападений испанцев и их союзников. В 1664 году он поклялся «проявлять больше приверженности, чем когда-либо», немецким делам.[170]
Амбиции Людовика требовали долгосрочной программы внутренних преобразований. В 1666 году энергичный маркиз де Лувуа стал министром обороны и через три года приступил к военным реформам – создал корпус офицеров, назначил квартирмейстеров, стандартизировал вооружение. Под контролем де Лувуа французских аристократов призвали на военную службу – кого-то упросили, кого-то заставили.[171] Королевская армия была преобразована в мощную военную машину, обладавшую монополией на применение силы в королевстве и наводившую страх на Европу. Аристократия уже не смогла вернуться к тем вольностям, какими пользовалась в годы фронды, поскольку ей приходилось постоянно доказывать свою преданность королю, чья власть становилась все более авторитарной. В 1666 году в стране началась политика поощрения рождаемости, чтобы увеличить численность населения, а следовательно, военную мощь и финансовые ресурсы монархии.[172] Тем временем Жан-Батист Кольбер привел в порядок королевские финансы, увеличил сбор налогов, стимулировал производство товаров и торговлю. За пределами страны он создавал «Новую Францию», особенно в Канаде, укреплял престиж страны, копил ресурсы для продолжения схватки за Европу и боролся с внешними врагами монархии. Экономическая активность для Кольбера была продолжением конфликта другими средствами. Все это, однако, не делало власть Людовика во Франции «абсолютной». В стране по-прежнему существовало много региональных, корпоративных и прочих ограничений власти короны. Франции пока не удалось полностью реализовать свой демографический и финансовый потенциал.[173]
Не только французское общество формировалось реализацией абсолютистских амбиций Людовика. Монарх понимал, что европейский статус королевства в Европе является важнейшим фактором обеспечения внутренней стабильности. Даже в отдаленном Лангедоке, к примеру, притязания династии на защиту Франции от протестантизма и «разрушительных замыслов» Габсбургов, как дома, так и за рубежом, воспринимались как основа ее легитимности. Местные элиты славили «короля-солнце» и готовились «справедливо покарать всякого», кто осмеливался отказывать ему в славословии. «Стоит королю победить в сражении, взять город или подавить мятеж в провинции, – сокрушался один из критиков Людовика, – и французы тотчас устраивают фейерверки, самый ничтожный подданный чувствует себя причастным к славе короля, это чувство примиряет его с собственными неудачами и утешает в горе».[174] Все это потенциально могло «аукнуться», так сказать, поскольку поражения на европейской арене неминуемо отразились бы на королевской власти внутри Франции.
