Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Для уверенности в победе русского оружия у москвичей были основания: под ружьём в России тогда находились 1 миллион 364 тысячи человек, в то время как в Германии только 780 тысяч. И всё-таки не всех тогда в Москве захватил патриотический ажиотаж.
Очевидец всех этих событий записал в своей книжечке:
«Попадались дамы в слезах…
По случаю мобилизации в магазинах обуви чувствуется недостаток сапог.
Жалуются — водки нет. А один сказал: „Момент сурьёзный… Надо водочку пить бросить“. — „Отступать не будем, будем умирать на позициях“, — говорил другой.
Когда полк проходит мимо церкви, то неверующий снял фуражку и перекрестился: такой порыв.
В Охотном Ряду люди потребовали зачеркнуть на вывеске ресторана слово „Вена“.
Один у памятника Скобелеву, несколько выпивший, произнёс по ошибке вместо „Да здравствует Россия!“ „Да здравствует Австрия!“ Его за ноги да за руки и сняли. „Виноват, ошибся!.. Австрию долой! Ура!“ — „Россию долой!“ — крикнул выбежавший из ворот татарчонок..
… „Как же нам таперича немцев дразнить, надо бы, барин, им кличку дать“, — спрашивает извозчик, на что седок отвечает: „У немцев есть кличка, французы их швабами называют“. — „Швабры, говоришь?“ — улыбается извозчик.
…Гостиница „Дрезден“. Слово „Дрезден“ завешено полотнищем…»
Шестнадцатого июля 1914 года именным высочайшим указом в России была объявлена частичная мобилизация. В скором времени в большинстве губерний Европейской России были призваны на действительную военную службу нижние чины запаса и казаки, офицеры запаса армии и флота, казачьих войск, а также врачи, ветеринары и фармацевты запаса армии.
Первого августа 1914 года Германия объявила России войну.
В записной книжке появились такие записи:
«Жена мужу говорила: „Вставай, Вавила, Германия войну объявила“.
…Главный начальник всё боялся, как бы в его часть не попали пьяницы: с ними трудно работать.
…Один спрашивал: „Скажите, пожалуйста, будут давать хлебопёкам георгиевские кресты, а то у нас один такую лепёшку испёк, что картузом не покроешь“.
…Благодарили начальство за то, что закрыли на время мобилизации водку.
…В вагонах трамваев стали креститься чаще, нежели в мирное время. Один солдат говорил: „Я к ефтому офицеру в роту не пойду, он больно отступать ловок В японскую войну через него в плен попал“. Слух распустили, что на войну будут брать коров. Плач баб.
Солдаты говорили: „Скорей бы на войну гнали, а то от баб стыдно… Прощались, плакали, а мы всё тут“.
Хлеб был заплесневелый. Клали под головы на кровать.
4 августа 1914 года на войну поезд отошёл в 7 часов 42 минуты. „Прощай, Ваганьковское кладбище. Ура-а-а!“ Пасмурно. Дымное облако, моросит дождь. Только когда поезд потерял из виду Москву, стало грустно и жаль всё то, что осталось в Москве.
Барышни, где железнодорожные здания, махали платками.
Если бы каждый из нас был уверен в том, что его убьют, мы бы не пошли на войну. Хотелось, чтобы брызнуло солнце и оживило пейзаж.
Флаги на даче. „Да здравствует великая Русская армия! Храни вас Бог!“ Какая-то баба стояла, растопырив необутые ноги, махала обеими руками. Из нашего поезда раздавалось „Ура!“. Женщина осеняла наши вагоны крестным знамением.
— До свидания!
Баба, в левой руке курица, правой машет фартучком. Махали платочками дети.
Соловьёв напился пьяным…
Бабы махали прядями льна по направлению к Москве, давая этим понять, что они желают возвращения.
Название частей войск, перевозимых по железной дороге, тщательно скрывалось. Такие вещи, как, например, зарядные ящики, имевшие на себе надпись, заклеивались.
…Завели собаку Жучку.
Смоленск Нам не верят какой мы части. Говорят, что мы скрываем, хотя на погонах „П. Г. 395“.
Нам приказано закрыть бумагой погоны, чтоб никто не мог узнать, какой мы части… В вагоны бросали яблоки и табак».
И вот, наконец, война. В 1915 году немцы на Восточном фронте применили ядовитый газ — хлор. Было это в Польше, под городом Осовцом. В записных книжках об этом говорится короткими, отрывочными фразами: «Немцы пустили газ из 20 баллонов. Тогда наши впали в беспамятство. Как пришёл газ, стали кричать окопы: „Дай воды! Пить! Мочи голову!“ Поползли из окопов по кустам, как чумные тараканы, и умирали в траве. Мёртвые почернели, как чернильный карандаш, у живых лица пятнами карандашными. Немцы пошли в атаку. В масках шли, у них резиновые респираторы. Они перекололи штыками тех, кто был отравлен. Неожиданно для них наши другие батальоны зашли с фланга (их не видно было за туманом). Немцы так растерялись, что побросали ружья и стали просить пощады. Некоторые целовали сапоги, но наши всех перекололи. „Когда же заставят его прекратить мухоморством заниматься?“ — спрашивали солдаты. Спасаясь от газа, многие утыкались лицом в землю. Выроет ямочку и лицо уткнёт, а кто в человека уткнётся, кто платок намочит. Газ глаза выедает, кашель, землистые лица, тошнота, головокружение, у умирающих изо рта жёлто-зелёная пена с кровью, зелёное в глазах, кисло-солёный вкус во рту, в груди загорелось. Много нас погасло. Полные умирали скорей, тощие больше выживали. Одёжа воняет, и фуражка, и трава пожелтели, а кокарда и котелок позеленели, патроны винтовочные стали красными. Солдаты перестали бояться шрапнелей, не прятались от них: всё равно. Пулемёты не могли стрелять, и в винтовках ржа появилась. Ножи от газа заржавели в кармане».
Потом бои, плен. «Когда вели в плен мимо своих (немецких. — Г. А) трупов, — читаем мы, — нас сильно колотили… По 80 человек в вагоне, а вагон на 60. Трое суток не выпускали, вёдер не было. Испражнялись на полу. Из вагонов выгоняли ногой, кулаками… Дождь, скверно. 20 суток под небом. Не было шинелей. Потом сами бараки выстроили… Один фунт картофеля, одна селёдка… Кофе без сахару и молока. Суп днём и фунт чёрного хлеба… За провинность били камышовыми или резиновыми палками… Нагайки были из воловьих членов».
В сём страшном сне вспоминались автору записок недавнее время и наши солдаты, лихо распевавшие:
Раз, два, три, русские молодцы!
Направо, налево шашкою руби!
Ура! Ура! Ура! Пойдём на врага.
Жизнь не пощадим
За батюшку царя!
В начале войны Москва сохраняла свой оживлённый и пёстрый облик В 1915 году в ней на первый взгляд царила обычная весело кипящая жизнь. Однако с каждым днём простому человеку в ней становилось всё хуже и хуже. Соответственно изменялось и настроение. От задора прежних манифестаций остались одни воспоминания. Исчезали с прилавков продукты, становясь с каждым днём всё дороже и дороже. Деньги обесценивались, а поэтому те, у кого они были, старались их быстрее истратить. С каждым годом всё хуже и хуже становились продукты. Появился сырой, со всевозможными суррогатами чёрный хлеб. Потом и качество белого стало хуже. В некоторых булочных вместо «французских» появились так называемые «экономические» булки. Они продавались за ту же цену, только были на треть меньше. Такими булками, например, торговала булочная Тихомировых в Каретном Ряду. Зато булочная Титова у Петровских Ворот торговала ещё какое-то время нормальными «французскими» булками. В отличие от них булки Тихомирова шутники называли «немецкими». Для того чтобы содрать с покупателя лишнюю копейку, продавцы прибегали к всевозможным хитростям. Они, например, стали заворачивать булки в какую-то страшную бумагу и брать за неё по копейке. Стали москвичи меньше пить свой любимый напиток — чай. Причиной этого явилась махинация торговцев, спрятавших от продажи 400 тысяч пудов чая. В результате возник дефицит и, как следствие, повысилась цена. Поднялись цены и на муку, и на мясо. Голодать стали не только пролетарии, но и интеллигенты. Писатель Александр Грин, автор «Алых парусов», отвечая на вопрос журналиста о том, как он пишет, сообщил: «Только со свежей головой, рано утром, после трёх стаканов крепкого чая, могу я написать что-нибудь более или менее приличное. При первых признаках усталости или бешенства бросаю перо. Я желал бы писать только для искусства, но меня заставляют, меня насилуют…», а потом, не выдержав собственного писательского словоблудия, рявкнул: «Мне жрать хочется!» А где уж тут жрать, если на чай и то денег не хватает.
В 1916 году в Москве пропал сахар. У магазинов возникли очереди. 7 июля у магазина Василия Перлова на 1-й Мещанской улице очередь за сахаром протянулась не только вдоль улицы, но и свернула в Адриановский переулок и дотянулась до 2-й Мещанской. Как-то разнёсся слух о том, что в магазине Келарева на Малой Лубянке выдают по 5 фунтов сахара на человека. Народ повалил на Малую Лубянку и за три часа весь сахар разобрал. Те, кому сахар не достался, отправились в магазин Капырина, что против Сухаревой башни, там давали в одни руки по три фунта сахара. После сахара стала пропадать соль. Дорожали и исчезали из продажи яйца. На вопрос покупателей: «Где яйца?» — торговцы отвечали: «Яиц нет. Даём только знакомым и только тем, кто дороже платит». Дороже — это значит выше установленной хозяевами Москвы таксы на продукты, в том числе и на яйца. На Пасху 1916 года из-за отсутствия муки, сахара и яиц многие москвичи остались без куличей. Зима 1915/16 года была суровой, а в городе не хватало дров, к тому же они подорожали. Осиновые стоили 30 копеек пуд, а берёзовые — 40 копеек Хватало же этого пуда на день-два топки. Летом 1916 года пропало подсолнечное масло. Через некоторое время в городе всё-таки удалось отыскать 36 тысяч пудов. Пока искали, цены на него выросли с 28 копеек за фунт до 40. Торговцы припрятывали не только чай или подсолнечное масло. Припрятывали мясо, рис, мыло, бумагу, муку и пр.
