Максим Чертанов - Герберт Уэллс
Большая часть его очерков на научные темы, написанных в 1894 году, была размещена в «Пэлл-Мэлл газетт», но их публиковали и другие издания: «Сайнс энд арт», «Нэйчур» (редактором этого солидного научного журнала потом станет Ричард Грегори) и «Сатердей ревью». Исследователи Д. Хьюз и Р. Филмас[22] разделяют их на три группы: 1) очерки о чудесах и загадках природы; 2) статьи о естественно-научном образовании и популяризации науки; 3) тексты, где высказываются новые и парадоксальные идеи. В работах, относящихся к первой группе, Уэллс «просто рассказал» о тех или иных явлениях природы или достижениях науки: «Через микроскоп», «Экскурсия на Солнце», «Искусство приготовления гистологических срезов», «Жизнь в бездне» (о глубоководной фауне), «Светящиеся растения», «Болезни деревьев». Эти тексты — даже статья о гистологических срезах не исключение! — представляют собой превосходные образцы того, как можно о науке написать доступно, ясно и занимательно.
В статьях, относимых ко второй группе, Уэллс именно к этому призывает других популяризаторов: не злоупотребляйте терминологией, но и не впадайте в упрощенчество; высказывайте свои мысли грамотным общеупотребительным языком. Но этого мало: когда вы пишете о каком-либо открытии или изобретении, включайте его в систему знаний более общего характера, чтобы было понятно значение этого достижения для науки в целом; и непременно излагайте все, что вы хотите сказать, «в причинно упорядоченной и логичной последовательности, с тем чтобы дать читателю идею научного метода» — и только тогда ваш читатель получит удовольствие «индуктивного чтения» (среди образцов такого чтения Уэллс называл… детективные рассказы По и Дойла, видимо, полагая, что люди читают их ради наслаждения процессом познания).
«Грехи учителя», «Последовательность обучения», «Королевский научный колледж», «Земля снова плоская», «Наука в школе и после школы», «Сауз-Кенсингтонская научная библиотека», «Популяризация науки» — в этих статьях Уэллс, ссылаясь на пример собственной учебы, доказывает, что существующее образование является схоластическим. Предметы — что в школе, что в институтах — преподаются оторванно друг от друга, последовательность их преподавания нарушена; учащимся преподносят набор готовых сведений, тогда как главное — познавательный процесс — остается за скобками. Уэллс придерживается мысли, высказанной Бэконом: процесс обучения наукам должен в точности повторять процесс развития самих наук. Чтобы дети или студенты не зазубривали предмет, а понимали его, преподаватель должен не сообщать им, что «Земля вращается вокруг Солнца», а провести их через всю последовательность представлений человечества об этом предмете, размышляя, ошибаясь и ступень за ступенью поднимаясь выше вместе с учеными; и если каждый педагог будет каждый предмет излагать так, то ученик овладеет не только знаниями, но и «тем прогрессивным процессом рассуждения, который является самой сущностью подлинного научного изучения, процессом установления очевидности каждого научного факта». Навряд ли найдется много разумных людей, которые станут оспаривать верность такого подхода — но какого же уровня должны быть преподаватели!
Третья группа статей — «с парадоксальными идеями» — самая пестрая. В «Области боли» Уэллс высказывает предположение, что физическая боль является преходящим явлением, через которое человек должен пройти на пути эволюции «от автоматического к духовному». В «Благих намерениях объяснения природы» критикует детские книги за то, что в них говорится о «кротких паучках» и «милых улитках», а нужно честно объяснять детям, что природа не так уж добра и в ней много жестокости. В «Новом оптимизме», анализируя книгу Бенджамина Кидда о социальной эволюции (англосаксонская нация выживет, если станет соблюдать принципы добродетели, альтруизма и самопожертвования) Уэллс мимоходом замечает, что не очень верит в будущее англосаксов — «они так глупы, так благочестивы, так сентиментальны»! Британский читатель так шокирован, что статьи «Вероятные живые существа» и «Другое основание жизни», рассказывающие о возможности возникновения инопланетной жизни на основе кремния и алюминия, уже не могут его поразить. Но ему придется прочесть о себе кое-что и похуже.
«Вымирание человека» — каково! Да, сегодня человек хозяйничает на планете — но кто поручится за его будущее? «Человек может быть смещен со своего трона ракообразными, цефалоподами, муравьями или бациллами чумы — это лишь четыре возможности из множества прочих». Об этом же — «Норма видовых изменений»: «пластичность» живых существ, то есть их способность развиваться, находится в прямой зависимости от интенсивности их размножения и скорости воспроизводства; следовательно, на смену человеку придут более мелкие и быстро плодящиеся создания. И, наконец, чтобы уж совсем огорошить читателя, статья «Пределы индивидуальной изменчивости» (она же — конспект к «Острову доктора Моро»): «Зачастую молчаливо предполагается, будто живое существо рождается уже максимально предназначенным для наиболее полной реализации своих возможностей. Но мы не учитываем, что живое, возможно, является не готовым продуктом, а пластичным сырьем, которое можно формировать и развивать далеко за пределы очевидных возможностей. <…> Некоторые научные достижения позволяют предположить, что живое существо можно изменять до неузнаваемости; при этом нить жизни сохранялась бы, но форма и умственные структуры развились бы настолько сильно, что это бы оправдало подобное вмешательство».
В том же 1894 году Уэллс начал регулярно писать рассказы. В мае Каст познакомил его с Льюисом Хиндом, редактировавшим «Пэлл-Мэлл баджет» — этот еженедельник, возникший как приложение к газете, собирался отпочковаться, и ему нужны были авторы. Хинд предложил Уэллсу сделать серию сюжетных новелл, в каждой из них говорилось бы что-нибудь о науке. Гонорар — пять гиней за рассказ — был по тем временам очень приличным. Эйч Джи согласился и в один присест написал «Похищенную бациллу» (The Stolen Bacillus), которая была опубликована 21 июня. Этот текст, прикидывающийся триллером и остроумно оборачивающийся анекдотом, принято считать первым опубликованным рассказом Уэллса, хотя это неверно: зимой и весной уже были напечатаны в «Пэлл-Мэлл газетт» юмористические рассказы «Человек с носом» (The Man With a Nose) и «Триумф таксидермиста» (The Triumphs of a Taxidermist), в «Сент-Джеймс газетт» — новелла «Семейный побег» (A Family Elopement), а в журнале «Труз» — «Рассказ с печальным концом» (In the Modem Vein: An Unsympathetic Love Story).
Дальше Уэллс написал еще полтора десятка рассказов, которые вместе с вышеупомянутыми вошли в изданный на следующий год сборник «Похищенная бацилла и другие истории» — приводим их в порядке опубликования Хиндом с 28 июня по 20 декабря 1894 года: «След пальца» (The Thumbmark), «Ограбление в Хэммерпонд-парке» (The Hammerpond Park Burglary), «Кокетство Джейн» (The Jilting of Jane), «Странная орхидея» (The Flowering of the Strange Orchid), «В обсерватории Аву» (In the Avu Observatory), «Человек, который делал алмазы» (The Diamond Maker), «Сокровище в лесу» (The Treasure in the Forest), «Бог Динамо» (The Lord of the Dynamos), «Предмет в № 7» (The Thing in No. 7), «Непонятый художник» (A Misunderstood Artist), «Остров эпиорниса» (Aepyomis Island) и «Страусы с молотка» (A Deal with Ostriches). Еще два рассказа — «У окна» (Through a Window) и «Как Габриэль стал Томсоном» (How Gabriel Became Thompson) — Хинду не подошли и были напечатаны в журналах «Блэк энд уайт» и «Труз». Короткие сюжетные истории удавались Уэллсу еще лучше, чем бесформенные эссе. Тут и чистая фантастика, и квазидетективы, и анекдоты; Ю. Кагарлицкий назвал их «рассказами о необычном» — и экзотичность фабулы в самом деле единственное, что их объединяет. Нет — еще, пожалуй, качество. Они совершенны по форме и остроумны по содержанию; исчезла старомодная цветистость, которой отличались прежние тексты, и на смену ей пришла элегантная, щегольская простота, которой позавидовал бы Мериме.
Евгений Замятин назвал Уэллса «городским сказочником» — это особенно верно в отношении ранних рассказов. Про лодки и так пишут красиво все кому не лень — а вы попробуйте про динамо-машину! «Я хотел бы, если бы было возможно, чтобы грохот машинного зала непрерывно звучал в ушах читателя, чтобы наш рассказ шел под аккомпанемент гула машин. Это был ровный поток оглушительных шумов, из которых ухо выхватывало то один звук, то другой; прерывистый храп, сопение, вздохи паровых двигателей, чмоканье и хлопки снующих поршней, глухое содрогание воздуха под ударами спиц гигантских маховиков, щелканье то натягивающихся, то ослабевающих ремней, визгливый клекот малых машин, и над всем этим — порой неразличимый для усталого уха, но потом исподволь снова овладевавший сознанием — тромбонный вой большого динамо. Это было странное, беспокойное место; не удивительно, что и мысли не текли здесь плавно и привычно, но судорожно дергались какими-то нелепыми зигзагами». Не умел видеть, не умел описывать? Как бы не так! Недаром рецензент из журнала «Критик» назвал «Бога Динамо» «достойным пера Киплинга» (что Уэллсу не понравилось — он Киплинга не любил).
