Колм Тойбин - Завет Марии
— Мир? — спросила я. — Весь мир?
— Да, — сказал человек, бывший моим провожатым. — Весь мир.
Наверное, я выглядела растерянной.
— Она не понимает, — сказал он другому, и это была правда. Я не понимала.
— Он и правда был Сыном Божиим, — сказал он.
И стал терпеливо объяснять, как я зачала своего сына, а другой кивал и поддакивал. Я почти не слушала. Мне есть, чем заняться. Уж я-то точно знаю, как это было. Я знаю, как была счастлива в первые месяцы, как чувствовала, что мой ребенок необычный и особенный, что вся моя жизнь изменилась, как я не раз стояла у окна, озаренная светом, и сознавала, что растущая внутри меня жизнь, биение второго сердца, переполняют меня. Потом я узнала, что это чувствуют все женщины, готовясь стать матерями и вскармливать своих детей, что это чувство начинается в теле и пропитывает дух, и все кажется таким новым. Я улыбалась, слушая их слова, ведь они думали, что знают правду о свете и Божьем даре, который ощущает будущая мать, и мне вдруг понравилось, с каким жаром и уверенностью они говорили.
Но под конец они сказали такое, что я вскочила и в ужасе отпрянула.
— Он умер, чтобы искупить грехи всего мира, — сказал другой. — Своей смертью он освободил людей от тьмы и греха. Его отец послал его в этот мир, чтобы он страдал на кресте.
— Его отец? — спросила я. — Его отец?..
— Нужно было, чтобы он прошел через страдания, — перебил он, — так он спас всех нас.
— Спас? — вскрикнула я. — Кого спас?
— Тех, кто был раньше, и живущих теперь, и еще не рожденных, — сказал он.
— Спас от смерти? — спросила я.
— Спас для жизни вечной, — сказал он. — Все люди узнают жизнь вечную.
— А, жизнь вечную! — ответила я. — А, все люди!
Я посмотрела на них: они отвели глаза, их лица потемнели.
— Так все было ради этого?
Они переглянулись, и впервые я почувствовала, насколько сильно их стремление и невинна их вера.
— А кто еще об этом знает?
— Об этом узнают, — сказал один из них.
— От вас? — спросила я.
— От нас и других учеников.
— Ты имеешь в виду, — спросила я, — людей, ходивших за ним?
— Да.
— Они еще живы?
— Да.
— Они прятались, когда он умирал, — сказала я. — Они прятались, когда он умирал.
— Они были там, когда он воскрес, — сказал один из них.
— Они видели его могилу, — сказала я. — Я не видела его могилы, не омыла его тела.
— Ты была там, — сказал мой провожатый. — Ты держала его тело, когда его сняли с креста.
Другой кивнул в подтверждение.
— Ты видела, как мы покрыли его тело благовониями, обвили его пеленами и похоронили в склепе, недалеко от места, где он был распят. Но когда он появился среди нас через три дня после смерти, чтобы говорить с нами и вознестись к своему отцу, тебя не было с нами, ты была спрятана в надежном месте.
— К своему отцу?! — сказала я.
— Он был Сыном Божиим, — сказал один. — Отец послал его, чтобы искупить людские грехи.
— Умерев, он дал нам жизнь, — сказал другой. — Своей смертью он искупил грехи людей.
Я повернулась к ним, и, увидев на моем лице гнев, боль и страх, они перепугались, и один из них двинулся ко мне, хотел заставить меня замолчать, не дать сказать то, что я собиралась. Я отступила на несколько шагов и стала в углу. Сначала я прошептала, потом повторила свои слова громче, а он все наступал на меня. Я вжалась в угол и прошептала это снова, медленно, тщательно выговаривая слова, вкладывая в них все свои силы, весь малый остаток жизни, теплившейся во мне.
— Я была там, — сказала я. — Я сбежала, прежде чем все кончилось, но если вам нужны свидетели, то я — свидетель, и вот что я вам скажу. Вы говорите, что он искупил грехи людей, а я вам скажу: они того не стоили. Они того не стоили.
Вечером они ушли с караваном, направлявшимся к островам, и в их поведении чувствовалась отчужденность, что-то вроде страха, а может, крайнее раздражение и отвращение. Но они оставили мне денег и еды и оставили чувство, что я все еще под их защитой. Мне было нетрудно быть с ними вежливой. Они совсем не дураки. Я восхищаюсь их предусмотрительностью, умением все рассчитать, их преданностью, тем, что они непохожи на небритых дикарей и безумцев, на мужчин, не способных смотреть в глаза женщине, приходивших в мой дом после смерти мужа и ночи напролет говоривших с моим сыном о всяком вздоре. Они одержат победу и добьются своего, а я умру.
Я больше не хожу в синагогу. Это в прошлом. На меня обязательно обратят внимание, я не похожа на других. Но я вместе с Фариной хожу в другой храм, а иногда иду туда одна — по утрам, едва проснувшись, или в сумерках, когда в мир приходят тени, предвещая ночь. Я двигаюсь тихо. Я шепотом обращаюсь к великой богине Артемиде, щедро открывающей объятия, готовой всех накормить своим молоком. Я говорю ей, как мне хочется уснуть в сухой земле, мирно превратиться в пыль, закрыв глаза, где-нибудь под деревьями. А пока, просыпаясь ночью, я хочу большего. Я хочу, чтобы того, что случилось, не было, чтобы все пошло по-другому. Ведь все могло очень просто быть по-другому! Как легко было бы избавить его! Это не потребовало бы огромных усилий. Даже сама мысль об этом приносит мне облегчение. Она рассеивает тьму и приглушает скорбь. Я чувствую себя как путник, нещадно палимый солнцем, уставший после долгого перехода через пустыню, когда он всходит на холм и видит у своих ног город, сияющий, словно опал в окружении изумрудов, богатый город, в котором есть колодцы и деревья, рынок, полный рыбы, домашней птицы и плодов, благоухающий ароматами еды и пряностей.
Я спускаюсь к нему по пологой тропинке. Меня влечет в это странное место, населенное душами, я иду вдоль восхитительных узеньких мостиков над журчащей курящейся рекой, похожей на остывающую лаву, по берегам которой раскинулись луга, полные рвущейся из-под земли жизни. Я иду куда хочу. Вокруг — тишина и умиротворяющий, рассеянный свет. Мир спокоен и расслаблен, как женщина, распускающая волосы перед сном. Я шепчу эти слова, зная, что слова не напрасны, и, улыбаясь, говорю их теням богов этого места, которые медлят в воздухе, готовые увидеть и услышать меня.
