Габриэль Сеайль - Леонардо да Винчи. О науке и искусстве
Но каковы бы ни были влияния, которые он испытал или сам оказал, Леонардо как архитектор остается самобытным. Он охраняет любовь к правде, презрение к химерам и тот возвышенный разум, который сначала принимает в соображение необходимость. Но знание управляет его замыслами, не умаляя их. Ум ученого служит фантазии художника; закон, ставящий предел мечте, дает возможность осуществить ее. Грандиозный план мавзолея, который находится в книге Валларди (Лувр, № 2386), свидетельствует о его смелых замыслах. Среди холмистой местности поднимается в виде гигантского конуса искусственная гора. На высоте двух третей ее тянется терраса, на которой открывается шесть дверей, дающих доступ к галереям; каждая из них ведет в три залы, где расположены погребальные урны. Гора продолжается, суживаясь, и на вершине увенчивается круглым храмом, окруженным колоннадой и завершающимся коническим куполом, центр которого раскрывается, как в римском пантеоне, и пропускает солнечный свет. «Достаточно одного проекта мавзолея, – говорит Геймюллер, – чтобы дать Леонардо почетное место среди величайших зодчих, когда-либо живших». Полнейшее соответствие между пейзажем и гигантским пьедесталом, на котором покоится здание, простота мягких линий, останавливающих наш взгляд, какая-то могущественная сила природы в произведении искусства – все это заставляет более живо почувствовать, наряду с бренностью всего земного, поэзию смерти, этого бесконечного сна, пользующегося самым жестким, каменным ложем.
В своих эскизах для церкви, специально предназначенной для проповеди, Леонардо старается преодолеть трудные задачи акустики. Как военный архитектор он искусно располагает башни и бастионы, стараясь облегчить наблюдение за врагами, вынужденными остаться без прикрытия. Он мечтает о городах, построенных не случайно, а по обдуманному плану, в котором проявляется совершенно необычная для того времени заботливость о соблюдении гигиенических правил: в одном плане – остроумная система каналов, уровень которых поддерживается громадными шлюзами, давая возможность подплывать на лодках к погребам; в другом – двойная система путей: одни, соответствуя нижнему этажу, служат для снабжения съестными припасами, для экипажей, вьючного скота и простонародья; другие, соответствующие следующему этажу, назначаются для людей высшего круга. На площадках лестниц, соединяющих оба пути, устроены общественные отхожие места; город построен у моря или около большой реки, чтобы нечистоты, увлекаемые водой, уносились далеко. Это целая система сточных труб. Следующие неясные строки – быть может, проект письма, адресованного к Людовику Мору, – не относятся ли к этой мечте о построенном в духе новейшего времени городе, спустившемся с высот, на которых в Средние века громоздились узкие и грязные переулки, расположенном на берегу большой реки, со всех сторон проникающей в него, чтобы очищать его… «Десять городов, пять тысяч домов с тридцатью тысячами жителей, и вы рассеете эту массу людей, которые, подобно овцам, жмутся друг к другу, наполняя все смрадом и распространяя зародыши чумы и смерти».
Но это еще не все работы этого неутомимого человека. Как инженер, он принимался за целую систему каналов, назначенных для урегулирования рек, протекающих по Ломбардии. Он открыл для торговли новые пути, ассенизировал страну и с помощью воды разносил во все стороны плодородие. Мы чувствуем к нему признательность, когда проезжаем через богатые ломбардские равнины, пересеченные орошающими их ручейками, распространяющие свою роскошную зелень до Альп, голубые громады которых со своими серебристыми вершинами вырисовываются на горизонте. Он понимал значение воды, он знал добро и зло, которое она может приносить; он изучал ее свойства, ее течение, законы ее движения, чтобы заставить ее повиноваться и подчинить своим разумным целям. Он распоряжается ею по своему желанию; он следит за нею, когда она исчезает, чтобы и тогда еще заставить ее приносить пользу людям. «Вода в Адде сильно уменьшилась, так как Мартесанский канал распределял ее по многим местностям для орошения полей. Но вот средство против этого: надо устроить много фонтанов; они будут собирать воду, которую впитывает в себя земля; эта вода не служит больше никому, ни у кого не отнимается, а между тем благодаря этим резервуарам вода, раньше терявшаяся, снова начнет служить человеку». Гений благодетельствует без усилий, его щедрость – только способ, которым он пользуется как своим богатством, которое он чувствует лишь тогда, когда распространяет его.
Всем бросаются в глаза его громадные работы, о которых мы только что упоминали; говоря по правде, они только последствия богатой и разносторонней его натуры. Но, может быть, гораздо более поразительна его внутренняя деятельность, постоянная и невидимая работа его духа, страстно увлеченного истиной и в то же время красотой. Его внимание вечно настороже; все дает ему повод к исследованиям и открытиям. Современники, видевшие, что он проводит время в празднествах, что он с непринужденностью светского человека участвует в блестящей жизни принцев, едва ли могли подозревать беспрерывную деятельность, о которой мы узнаем из его рукописей. Практика приводила его к теории, деятельность – к науке; маленькая записная книжка, которую он всегда носил с собою, наполнялась остроумными и глубокими мыслями, самопроизвольно зарождавшимися в его уме. История его жизни должна быть дополнена историей его мысли. В письме к Людовику Мору, которое служит предисловием к De Divina proportione Фра Лука Пачиоли, упомянув о «Тайной вечере» и конной статуе, продолжает: «Эти работы не истощили его силы; уже закончив со всевозможной тщательностью (соп tutta diligentia) прекрасную книгу о живописи и человеческих движениях, он принялся за другую неоценимую книгу об ударе, тяжести и о силах или случайных тяжестях». Не следует принимать слишком буквально эти уверения: Леонардо собирал материалы для энциклопедии, но он ее не составил.
Людовик Мор имел пристрастье ко всякого рода умственным занятиям. От Бернардино Арлуно мы узнаем, что кроме художников он пригласил к себе и обеспечил пенсиями «математиков, софистов (?), замечательных медиков». В своем посвящении, написанном напыщенным слогом, Фра Лука Пачиоли рассказывает, что герцог собрал «для похвальной и научной дуэли» (in lo laudabile е scientifico duello) проповедников, юристов, теологов, архитекторов и инженеров, знаменитых людей всякого рода, которыми изобиловал его великолепный двор. Между другими он называет Леонардо да Винчи. К чести Людовика следует сказать, что накануне своего падения, среди всякого рода политических затруднений, он еще 9 февраля 1499 г. собрал в своем замке придворных ученых и присутствовал при их занятиях. В Британском музее находится гравюра, сделанная смело, но неискусно, которую приписывают Леонардо; она окружена следующей надписью: acha: le: vi:, т. е. achademia Leonardi Vinci. Такое же любопытное указание находим на стенных часах, где в арабесках с запутанными линиями вставлены слова: Achademia Leonardi Vinci. Предполагают, что эти надписи могли относиться к собраниям ученых, на которых Людовик был председателем почетным, а Леонардо действительным. Эта гипотеза кажется мне сомнительной. Леонардо, как позднее Рафаэль, имел несколько учеников, которые были очень привязаны к нему и жили в его же доме. Я склонен думать, что под этой академией подразумевались кроме его учеников и все те, которые группировались вокруг него, привлекаемые его гением и добротой, многосторонностью его познаний и очарованием его личности. Трудно передать, в чем именно заключалось преподавание такого наставника. Какая свобода ни господствовала бы при этом, но он, отдаваясь своей склонности к точности, не мог быть неясным или ограничиваться общими местами. Замечательно, что в своих рукописях он, указывая какой-нибудь опыт или план наблюдения, часто обращается к воображаемому собеседнику. Итак, «этот великий творец нового» создавал нечто лучшее, чем вещи: он создавал личности, умы, которые одушевлял своей собственной жизнью.
VI
Шестнадцать лет, проведенные Леонардо при дворе Людовика, составляют самые прекрасные и плодотворные годы его жизни. Флоренция видела его увлеченным всякого рода безумствами молодости, блестящим, вызывавшим уже поклонение, но еще не установившимся. Он прибыл в Милан, когда ему было уже тридцать лет, человеком вполне установившимся, уверенным в своей гениальности, жаждущим знаний и деятельности. Он импровизировал, аккомпанируя себе на серебряной лире: обаяние его личности прежде всего покорило умы; смелые замыслы его всеобъемлющего гения возбудили любопытство и честолюбивые планы Людовика Мора. Всюду встречал его ласковый прием. Устраиваемые им празднества были самые великолепные. Любовницы герцога жаждали иметь свои портреты, написанные его рукой. Он пользовался больше, чем славою: прямым, непосредственным успехом, которым человек не был обязан художнику. В особенности же давала ему возможность совершать великие дела благосклонность государя. При приготовлениях к какому-нибудь придворному празднеству он думал о «Тайной вечере», о конной статуе, о Павийском соборе, он размышлял о течении Адды; между двумя приказаниями он заносил в свою записную книжку идею, возникшую в его уме вследствие какого-нибудь наблюдения, которое только он один способен был сделать.
