Николай Капченко - Политическая биография Сталина
Сказать, что новая политическая линия, предложенная Лениным, произвела ошеломляющее впечатление, значит почти ничего не сказать. Это был гром среди ясного неба. Еще не улеглась в сознании населения, да и всех активных политических сил общества, эйфория в связи с февральской победой, а лидер большевиков уже призывает к новой революции. Причем революции, гораздо более глубокой и масштабной, нацеленной на коренной поворот в ее исторических судьбах. Многие сочли новую программу действий, сформулированную Лениным, чуть ли не бредом сумасшедшего. Следует сказать, что и среди немалой части большевиков господствовало мнение, что их лидер оторвался от реальности, не понимает сущность российской ситуации и по важнейшим проблемам судит как эмигрант, утративший живые связи со страной. Сам Ленин писал: «И тезисы и доклад мой вызвали разногласия в среде самих большевиков и самой редакции «Правды»»[574]. В такой обстановке партийное руководство, включая Сталина, решило провести общепартийную дискуссию по «Апрельским тезисам», которые были опубликованы в газете «Правда» 7 апреля 1917 г. В ходе дискуссии, продолжавшейся на страницах партийной печати, партийных собраниях, конференциях и т. п. в течение трех недель, многое прояснилось, большинство партии высказалось в поддержку предложений Ленина. Дискуссия завершилась на VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП (б).
Имеющиеся в распоряжении историков документы и материалы свидетельствуют о том, что Сталин также перешел на позиции Ленина и поддержал тезисы. Правда, процесс перехода был не безболезненным и отнюдь не одномоментным. На одном из заседаний Русского бюро ЦК через три дня после возвращения Ленина из эмиграции он охарактеризовал тезисы как «схему», лишенную фактов, в силу чего она не является удовлетворительной[575]. Есть достаточные основания полагать, что колебания Сталина в отношении ленинских тезисов носили какой-то вялый характер: они не несли в себе черты принципиального отторжения новой революционной стратегии, выдвинутой лидером большевиков. Скорее всего, его первоначальное неприятие тезисов было порождено не принципиальными соображениями, а прежде всего фактором неожиданности и потрясающей новизны основных положений, положенных в основу этих тезисов.
Сталин, оторванный на протяжении ряда лет от непосредственной революционной работы, погруженный в заботы о простом физическом выживании, естественно, не мог глубоко и всесторонне оценить характер и особенности принципиально новой ситуации, сложившейся в стране. Старые представления и стереотипы относительно характера и перспектив развития русской революции, конечно, доминировали в тот период в его политическом мышлении. Именно этими соображениями объясняется его первоначальная «мягкая оппозиция» апрельским тезисам Ленина. В чем-чем, а в отсутствии радикализма, в нацеленности на наиболее кардинальные, революционные шаги, упрекнуть его трудно. Это, конечно, не означает, что всегда и во всем он шел, что называется, напролом. В данном случае его, очевидно, озадачила не столько радикальная постановка важнейших вопросов Лениным, а некая психологическая неготовность принять такую постановку. Требовалось какое-то время, чтобы осмыслить все это, взглянуть на обстановку не с приземленных позиций вчерашнего ссыльного, оторванного от всего мира, а с позиций активного участника событий исторического масштаба. И тот факт, что Сталин сравнительно быстро пересмотрел свою позицию и активно поддержал новую стратегию революционной борьбы, на мой взгляд, свидетельствует не о его приспособленчестве, умении становиться на сторону тех, кто одерживает верх. Аргументация Ленина, жаркие дискуссии в самой партии показали ему, что новая стратегия политической борьбы отвечает духу времени, открывает перед партией большевиков реальный шанс укрепить свои позиции, превратиться в одну из ведущих сил на политической арене России.
Но все это представляется ясным и очевидным только в чисто ретроспективном плане. В тогдашней же реальной обстановке подобная перспектива развития представлялась отнюдь не столь бесспорной и закономерной. Поэтому сознательно делать какой-то особый акцент на первоначальных колебаниях Сталина в вопросах коренного пересмотра всей прежнем большевистской стратегии, сформулированной в тезисах Ленина, едва ли правомерно. Скептическое в первый период после их выдвижения отношение к апрельским тезисам вполне закономерно и логично укладывается в схему простой политической эволюции, которую неизбежно должны были пройти — и действительно прошли — тогдашние ведущие деятели партии.
Разумеется, данный эпизод никак не вписывался в официальную сталинскую историографию, которая изображала его как деятеля, всегда и во всем поддерживавшего Ленина, твердо стоявшего рядом с ним на всех перипетиях исторических событий и никогда не проявлявшего ни малейших колебаний. Но это, собственно, уже другой аспект проблемы. В данном случае речь идет о том, чтобы дать по возможности максимально объективную оценку тому, что имело место в действительности. А такая оценка никак не вмещается в прокрустово ложе однозначных и безоговорочных вердиктов: колебался, значит, не был стойким и последовательным ленинцем. Или же такого апологетического утверждения: всегда и во всем был на стороне Ленина, являясь, наряду с Лениным, вождем и организатором революции. Оба эти полярные подходы упрощают реальную историческую картину и не позволяют беспристрастно и взвешенно оценить деятельность Сталина в судьбоносный 1917 год.
На мой взгляд, даже сами колебания Сталина, его поиски ответов на актуальные вопросы, стоявшие тогда перед страной и перед партией, дают возможность лучше понять его непростую и противоречивую политическую психологию, проследить за процессом формирования его как политического деятеля общероссийского формата. Время подстегивало тогда всех, и порой трудно было, что называется сходу, вскочить на подножку локомотива истории, который стремительно мчал Россию в неизведанное будущее. К тому же, колебания для политического деятеля, кроме бесспорных отрицательных черт, несут в себе и положительный заряд: они, — как в данном случае, — достаточно убедительное свидетельство политической самостоятельности Сталина, В дальнейшем нам не раз придется касаться вопроса о разногласиях Сталина с Лениным, поскольку эти моменты имеют чрезвычайно важное значение для понимания Сталина как политика, для раскрытия процесса формирования его в качестве самостоятельного государственного деятеля.
В контексте сказанного выше малоубедительной, а по существу тенденциозной выглядит оценка, которую дает Троцкий деятельности и позиции Сталина в первые месяцы после Февральской революции. Он пишет: «Нет ни одной статьи того времени, где Сталин сделал бы попытку оценить свою вчерашнюю политику и проложить себе путь к ленинской позиции. Он просто замолчал. Он был слишком скомпрометирован своим злосчастным руководством в течение первого месяца революции. Он предпочел отойти в тень. Он нигде не выступал в защиту ленинских взглядов. Он уклонялся и выжидал. В самые ответственные месяцы теоретической и политической подготовки к перевороту Сталин политически просто не существовал»[576].
Приведя эту, мягко говоря, далекую от объективности оценку роли Сталина в революции, даже такой явно симпатизирующий Троцкому автор, как Б. Суварин, счел необходимым сделать оговорку, чтобы хоть как-то «подправить» кричащую тенденциозность этой оценки. «Эта заявление верно, если под политикой понимать общие идеи, широкие выводы, вытекающие из теории и программы, планы на будущее. Но в более узком смысле и на более низком уровне повседневной политической деятельности, Сталин был одним из главных агентов осуществления планов Ленина. В этом плане и в рамках своих возможностей он сослужил партии бесспорную службу, и Ленин, кажется, в полной мере использовал особые способности Сталина»[577], —заключает Б. Суварин.
В период между Февральской и Октябрьской революциями одним из важнейших вопросов был вопрос об отношении к войне. Едва ли есть необходимость подробно обосновывать его значение не только для развития ситуации в стране, но и для судеб политических партий и политических фигур, игравших ведущую роль на государственном небосклоне России того времени. Перспективы развития революции были самым тесным и органическим образом связаны с решением вопроса о войне и мире. В свою очередь, решение вопроса о выходе из кровавой бойни, продолжавшейся к тому времени уже почти три года и, если смотреть правде в лицо, по существу, поставившей всю огромную страну на грань катастрофы, самым прямым образом было связано с перспективами самой этой революции. Если война, вопреки расчетам тех, кто ее начинал, стала одной из главных причин, породивших революцию, то выход из этой войны также лежал в русле дальнейшего развития самой этой революции. Но своеобразие ситуации в России в тот период было таково, что война как одна из причин революционного взрыва в силу закономерного развития событий могла превратиться и в своего рода могильщика этой же самой революции. Другими словами, продолжение войны могло привести к тому, что революция сама сгорит в пламени военного пожара. И к чести Сталина как политического деятеля, можно отнести то, что он достаточно четко уловил эту внутреннюю диалектическую взаимосвязь и взаимозависимость между войной и революцией. В одной из самых первых статей, написанных им после приезда в Петроград, он писал: «…«…продолжительная война с ее последствиями финансового, хозяйственного и продовольственного кризиса является тем подводным камнем, о который может разбиться корабль революции»[578].
