Виталий Ивашнев - Щепкин
О духовной близости Щепкина передовой общественности, о его непримиримом отношении к крепостничеству свидетельствуют строки, опубликованные в герценовском «Колоколе». Речь шла о бывшем крепостном, тираноборце, авторе книги «Народ и государство», а также письма к Александру II — Петре Александровиче Мартьянове, осужденном после этих публикаций на пять лет каторги. Это о нем Герцен однажды сказал: «Мартьянов ненавидел крепостное право и крепостников, как Михаил Семенович Щепкин, как Шевченко».
Большой поклонник театра, писатель Александр Александрович Стахович был знаком со Щепкиным и не раз слышал, как он читал запрещенные стихи: «Иногда сидит, задумавшись, Щепкин и тихо начнет произносить стихотворение Пушкина:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье…
И со слезами кончит:
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас!
Известно, что это стихотворение в 1856 году Михаил Семенович прочитал самому декабристу князю Волконскому, вернувшемуся из сибирской ссылки, выразив тем самым свою глубокую признательность за его бескорыстные хлопоты по поводу освобождения актера от крепостничества тридцать с лишним лет назад.
Сохранилась и запись известного писателя, историка, собирателя русских народных сказок и друга Щепкина — Александра Николаевича Афанасьева, сделанная им в дневнике об участии Михаила Семеновича в обеде, устроенном литературным кружком в честь декабристов, амнистированных Александром II по случаю своей коронации на российский престол. Заметим, что почти ни одно подобное собрание, на котором присутствовал Щепкин, не обходилось без чтения им вольнолюбивых стихов. Особенно часто он обращался к отрывку из французской комедии «Жакардов станок»:
За родину нашу с врагом в бой кровавый
В день битвы здесь каждый пойдет,
Вернется домой он, увенчанный славой,
Иль в битве со славой падет.
С особым трепетом и волнением он произносил вот эти строки:
Честь тому, кто глубь земли
Тяжким заступом копает;
Кто трудами для семьи
Хлеб насущный добывает;
Кто над плугом льет свой пот;
Кто слугой у господина
Ношу тяжкую несет
Для жены своей, для сына.
Честь и слава их трудам.
Слава каждой капле пота…
Честь мозолистым рукам…
Да спорится их работа!
«При этом патетическом чтении раздавались такие задушевные звуки голоса в глубоко прочувствованных словах, — вспоминала А. В. Щепкина, невестка актера, — слезы слышались в этих звуках, и часто в ложах в эту минуту также мелькали белые платки, поднесенные к глазам, и потом театр наполнялся взрывом аплодисментов, внезапно прервавших тишину. То были те замечательные звуки голоса и та интонация, за которыми исчезали и малый рост и полнота небольшого корпуса артиста, не совсем подходившие к драматическим ролям, и слышалось только страдание человека или благородное негодование против несправедливости».
Щепкин много выступал в комедии «Жакардов станок», внося в спектакль драматические ноты, усиливая социальное звучание стихов, и иногда впадал в такую чувствительность, что у некоторых вызывал ироническую усмешку.
Дмитрий Тимофеевич Ленский, автор водевилей и сатирических стихов, однажды разразился эпиграммой:
Наш Щепкин не раз про Жакардов станок
Рассказывал нам со слезами, —
И сам я от слез удержаться не мог,
И плакали Корши все с нами.
Каждую исполняемую роль Щепкин наделял яркой индивидуальностью и неизменно придавал ей свою социальную, политическую заостренность, подчеркивая вполне определенное отношение к создаваемому образу, он всегда сочувствовал, симпатизировал обиженному, униженному и угнетенному. Казалось бы, как далека от современности пьеса Мартиньяка (переделка с французского А. А. Шаховского) «Притчи, или Эзоп у Ксанфа», но и в ней находил созвучные своему времени мотивы. «Любовь к свободе, любовь к добродетели и человечеству, — по отзыву С. Т. Аксакова, — вырывающиеся в немногих словах и прямо от сердца у раба-сатирика, выражаются Щепкиным превосходно. Какою душевною теплотою согревает он весь характер Эзопа».
Щепкин никогда не упрятывал свои гражданские симпатии, добрую и смелую натуру. Он навещал ссыльных, находившихся под полицейским надзором, ездил к Тарасу Григорьевичу Шевченко в Нижний Новгород, к Ивану Сергеевичу Тургеневу в Орловскую губернию в село Спасское-Лутовиново, к Александру Ивановичу Герцену в Лондон. Не останавливали его ни дальность путешествий, ни преклонный возраст, ни опасность самому попасть в немилость. А о том, что такая возможность не исключалась, говорит тот факт, что имя Щепкина значилось в секретном списке «подозрительных лиц». В одном из донесений московского генерал-губернатора А. А. Закревского шефу жандармов и начальнику III отделения В. А. Долгорукову о Щепкине сказано — «желает переворотов и на все готовый». Позднее в список неблагонадежных будет занесен и его сын Николай с припиской: «Действует одинаково с отцом». Известно было жандармским чиновникам и то, что Михаил Семенович настоятельно советовал драматургам писать пьесы, «заимствуя сюжеты из сочинений Герцена». А сын его распространял нелегальную литературу и в том числе герценовский «Колокол», переезжая из города в город, он «развозил несколько тысяч экземпляров запрещенных сочинений на русском языке». Но, конечно, было бы натяжкой и преувеличением считать Щепкина революционером. Он был сыном своего времени и очень чутко отзывался на все его веяния, был непреклонным противником социальной несправедливости и крепостничества. Еще за пять лет до отмены крепостного права он знакомил друзей с проектами освобождения крестьян, «читал… выдержки из проекта» известного историка, профессора Московского и Петербургского университетов Константина Дмитриевича Кавелина.
Он не упускал ни одного случая, чтобы показать свое отношение к этой насущной теме. Его ученица Александра Ивановна Шуберт описывает одну сцену, произошедшую на юге между двумя генералами и артистом во время его отдыха: «Михаил Семенович попил воды, после прогулки сел отдохнуть. Генералы подходят к нему, он, конечно, встал, спрашивают:
— Скажите, Михаил Семенович, отчего французский актер, хотя бы второклассный, ловок и свободен на сцене, тогда как наши, и первоклассные-то, связаны, а вторые уже бог знает что.
— Это оттого, что я перед вами встал.
— Что это значит?
— Я старик, устал, а не смею с вами сидя разговаривать. А французский старик не постеснялся бы. Снимите крепостное иго, и мы станем развязны и свободны…»
Впрочем, как ни глубоко въелась эта привычка к повиновению, Щепкин не упускал возможности подчеркнуть свою независимость, иногда это принимало анекдотичные формы. Как-то прогуливаясь по городскому саду во время выступлений в Киеве, он заметил необыкновенное волнение среди публики, все стали стаскивать с голов шляпы, поглядывая в одну сторону. Ясно было, что объявилась какая-то высокая персона. Далее дадим слово самому Щепкину: «Я, разумеется, сейчас же понял, что это значит, но иду себе тихонько и нисколько не думаю раскрывать мою стариковскую голову. Вдруг, шасть ко мне под бочок полицмейстер и говорит мне так сладко и внушительно: «Михаил Семенович, сделайте милость, снимите шляпу… Вы видите, все… Генерал-губернатор приехал и теперь в саду»… — «Ах, батюшка, — отвечал я, — извините, ведь мне доктор запретил раскрывать по вечерам голову. Я уж лучше уйду»… и тут же я свернул на первую, попавшую мне на глаза, боковую дорожку и признаюсь вам, не без грустных мыслей пришел домой».
Можно только представить, какую неописуемую радость испытал он, когда уже на исходе его жизни была принята «крестьянская реформа» об отмене крепостного права. «Главное слово сказано…» — так оценил он этот поворот в жизни России.
А теперь вернемся к тому времени, когда всем этим событиям еще только предстояло случиться. После заверений князя Репнина о готовности содействовать Щепкину в выкупе вместе со всем его семейством Михаил Семенович переезжает в Полтаву и сразу же приступает к работе в театре.
Полтава
Обещание выкупа из крепостной зависимости, конечно, было важным, но не единственным мотивом перехода Щепкина из харьковского театра в полтавский. Здесь были более богатые возможности для творчества и профессионального роста. Значительно интереснее и содержательнее был репертуар полтавского театра. Естественно, здесь тоже было в достаточной степени развлекательных пьес-однодневок, но истинное лицо театра определяли не они, а пьесы прогрессивных русских, украинских и зарубежных драматургов — И. А. Крылова, Я. Б. Княжнина, Д. И. Фонвизина, В. А. Озерова, В. В. Капниста, И. П. Котляревского, А. Ф. Коцебу, П. О. Бомарше, Р. Б. Шеридана и других.
