Астрид Линдгрен - Кати в Париже
Ничего из того, что мы видели в Музее Карнавале или в музее Виктора Гюго на Place des Vosges, не затронуло Петера глубже этого сенсационного разоблачения в личной жизни великого писателя.
— А к тому же он был еще и женат, — продолжал Петер. — Но, думаю, жене он никаких писем не писал.
— Со стороны Виктора это нехорошо! — вставила Ева.
— Да, нехорошо! — решительно заявил Петер. — Я бы никогда не мог так поступить. — Но тут же светлая улыбка пробежала по его лицу, и он продолжал: — Хотя, если откровенно, я тоже люблю разнообразие. А сейчас я почти чуточку влюблен в тебя, Ева… да ты не тревожься, это скоро пройдет, это всегда проходит!
— Какое счастье! — откликнулась Ева. — Я тоже из тех, кто жаждет разнообразия. А сейчас я чуточку влюблена в Анри Бертрана, но это пройдет, это всегда проходит!
И они восторженно посмотрели друг на друга, очень довольные тем, что оба жаждут разнообразия.
— Хотя, по мне, от этого Анри ты можешь отказаться сразу, — посоветовал Петер.
— О, он считает мои волосы очень красивыми! — ответила Ева, любовно поглаживая свою белокурую макушку.
А Петер, наклонив голову набок, поглядел на нас с Леннартом и сказал:
— А вы — храбрая парочка! Хотя сейчас вы, разумеется, счастливы. Но что будет через пять лет, будете ли вы счастливы и тогда?
Леннарт, не докурив сигарету, нетерпеливо сказал:
— Не кажется ли тебе, что это чуть по-детски — ожидать, что стоит только пожениться, как сразу же станешь навечно счастливым? Почему ты требуешь, чтобы супружество было бесконечной цветущей летней лужайкой, когда жизнь вовсе не такова?
— Да, но так бывает в сказках, — возразила Ева. — «И жили они счастливо всю свою жизнь…»
— В сказках — да, — согласился Леннарт. — Но не в действительности. Я ни одного мгновения не думаю, что мы с Кати будем парить на каких-то там розовых тучках, будь то завтра или через пять лет. Но, во всяком случае, надеюсь, что мы будем вместе, пока я не умру. Думаю, мы будем принимать как должное Зло и Добро. Я по крайней мере не собираюсь, будучи счастливым, беспрерывно пробовать все подряд для разнообразия.
— Да, но это ты такой, милый Леннарт, — нежно произнесла я. — А я говорю как мадам де Севинье: «Ах, дорогие дети, как легко мне жить с вами вместе! Чуточку дружелюбия, чуточку общительности, чуточку доверия… чтобы завоевать меня, большего не надо!»
Леннарт погладил меня по щеке.
— Чуточку дружелюбия, чуточку общительности, чуточку доверия… — повторил он.
— Наряду с известным недостатком упрямства, — продолжала я. — Вот все, что я требую от тебя. О, жизнь наверняка станет цветущей летней лужайкой! Разве ты этого не говорил?
— Да, любимая, будем надеяться, — сказал Леннарт. — Но единственное, что я пытаюсь сейчас внушить Петеру: нечего ждать, что другой человек преподнесет тебе счастье в подарочной коробке.
— Я замужем за самым умным человеком в мире, — закричала я, — и я люблю его.
— Хотя он и горюет обо всех прекрасных женщинах, которые существовали со дня сотворения мира, — сказала Ева.
Она вытащила свою большую пудреницу, протерла зеркальце, задумчиво посмотрелась в него и сказала:
— Дама с камелиями мертва, мадам де Севинье мертва, и, откровенно говоря, мои дела гоже плохи. Надо ложиться по вечерам чуть раньше!
— Но только не сегодня вечером, — обеспокоенно сказал Петер.
Нет, этим вечером Ева не спала. Она танцевала на Монмартре так, что только искры из-под ног летели.
— А эта парочка очень мило смотрится, — заметил Леннарт, увидев, как Петер с Евой скользят в упоении, тесно прижавшись друг к другу, так увлеченные танцем, что ничего не слышат и не видят. Когда они вернулись к нашему столику, казалось, будто они очнулись от опьянения, и Ева сказала мне:
— Он так безумно хорошо танцует, что, когда я с ним, я едва могу вспомнить, как выглядит Анри.
— Разрешите пригласить!.. — поспешно сказал Петер.
— Нет, теперь я посижу и постараюсь вспомнить, как выглядит Анри, — заявила Ева. — Во всяком случае, Париж — чудесный город, — добавила она.
А куда мы поехали после ночи на Монмартре, если не на крытые рынки!
— Неизбежно, как Эйфелева башня! — прокомментировал Леннарт.
«Это большее переживание, чем Эйфелева башня», — подумала я. Я любила рынки и торговые ряды с тех пор, как малышкой каждое воскресенье ковыляла с Тетушкой на Эстермальмский рынок. Я по-прежнему помшо тот весенний день, когда рынок был полон сирени, нарциссов и ландышей, и я, опьянев от аромата цветов, сбежала от Тетушки и была поймана ровно через час с блаженно сомкнутыми веками и носиком, утопающим в большущей'охапке сирени.
В моем детстве огромную роль играли запахи, и я, должно быть, бродила, принюхиваясь к цветам, как маленькая собачонка. И аромат сирени наполнил меня ликованием. Чудесно жить в мире, где так хорошо пахнет!
И подумать только, оказаться в крытых рынках Парижа! Я закричала от радости, увидев цветочный рынок Парижа в тысячекратном увеличении. Я странствовала среди моря роз, среди гор фиалок и лесов лилий и думала, что я в саду Эдема. Там были и горы клубники, горы белых кочанов капусты, горы оранжевой моркови, горы красных помидоров, и это было так красиво, что мне хотелось все съесть.
Но есть луковый суп я не захотела.
— Это необходимо? — спросила я Леннарта.
— Неизбежно, как Эйфелева башня! — ответил Леннарт. — Вообще-то я голоден.
Леннарт с Петером ели луковый суп в харчевне Аи Chien qui fume[117].Мы с Евой сидели рядом и смотрели, как они едят. И решили сохранить как позорнейшую тайну нашей жизни тот факт, что мы никогда не ели луковый суп в крытых рынках Парижа. Ева сказала:
— Когда девушки в конторе спросят меня: «Ну а луковый суп — вкусный?» — я отвечу: «Тра-ля-ля, траля-ля… я хорошо помню, как было в Лувре, тра-ля-ля».
У прилавка толпились огромные, сильные парни с волосатыми руками, кое-кто из les forts des hells[118], и они действительно выглядели так, словно могли поднять мешок картофеля на вытянутой руке.
— Хотя я не побоялся бы вызвать одного из них помериться силой, — заявил Петер.
— Петер по крайней мере так же силен, как любой fort des helles, — сказала Ева, и похоже, она думала, что les forts des hells так и надо, поделом им.
После лукового супа мы двинулись дальше среди сумятицы людей, автомобилей и телег по замусоренным тротуарам, где повсюду валялись солома и отходы овощей. Мы заблудились на темных улицах возле рынков.
Сад Эдема… среди роз, лилий и фиалок… да!
Но не здесь! Здесь жили несчастные, потерянные, les miserables[119]. «Жили» слишком сильно сказано. Они, существа, лишенные облика человеческого, валялись на тротуарах и по всем углам, странные бородатые маленькие старички и тощие старые ведьмы в жалких лохмотьях. Здесь не было ничего от веселой бедности наших clochardier на углу улицы возле отеля. Это были существа, опустившиеся и впавшие в такую глубокую нищету, что больше напоминали животных, чем людей.
У большого города множество разных ликов. «Париж — чудесный город!» — сказала Ева, протанцевав целую ночь на Монмартре. Что если бы я спросила у этого оборванца в сточной канаве, считает ли он Париж чудесным городом?
Сомневаюсь, вряд ли он даже знает, что живет в Париже.
IX
Cтарые города удивительны! В городе, что зовется Париж, снуют люди, проживают там свою короткую жизнь, работают, любят, смеются и плачут. Постепенно они умирают, и по их улицам ходят уже другие люди, которые работают, и любят, и смеются, и плачут, и скоро уходят навсегда. Но разве не оставляют они все после себя частицу своего счастья и своей боли, своих страстей, своих мыслей, горя и тоски, своей ненависти и страха? И разве я, бродя по их городу, не чувствую этого? Разве сами камни мостовых не бормочут маленький тихий рассказ о тех, кто жил здесь раньше?
Хотя те, кому сейчас отпущен короткий миг жизни, шумят и грохочут изо всех сил, я, бродя по Парижу, все же слышу маленький бормочущий рассказ мостовых. В городе столько достопримечательностей! Pont Neuf, Place de la Concorde, Place de la Bastille[120], Place de l’Hotel de Ville[121].
Но рассказ, который я слышу, нельзя назвать по-настоящему красивым. Как и во всех старинных городах, брусчатка мостовой повествует большей частью о крови, поте и слезах, потому что таковы люди!
Кровь, пот и слезы! В холодной камере замка Консьержери[122] я слышу шепот несчастной королевы и немного оплакиваю судьбу Марии-Антуанетты. «Боже, сжалься надо мной! В глазах моих больше всего слез о вас, мои бедные дети!» Эти слова она написала в день своей смерти на странице молитвенника именно здесь, одинокая, горестно одинокая, разлученная с детьми и с человеком, которого любила… о, я не в силах думать об этом! Я прячусь за Леннартом и Евой, так как не хочу, чтобы они видели мои слезы, пролитые из-за Марии-Антуанетты.
