Игорь Беленький - Мэрилин Монро
Итак, первое замужество. Оно было не только ранним. Оно оказалось вынужденным, безлюбовным, необдуманным, неприметным, скоропалительным. Словом, оно было обречено. Разумеется, оно было вызвано конкретными и вполне объяснимыми причинами. Помимо того что, как мы уже знаем, Док Годдар любил «прикладываться» к бутылке, а «приложившись», оказывался способен на совершенно непредсказуемые поступки, он к тому же был из неудачников. Посредственный инженер на авиационной фирме, мечтавший когда-то об изобретательстве (потому приятели и назвали его Доктором, или сокращенно Доком), он смирился с производственной монотонной текучкой, с неудачной семейной жизнью (брак с Грэйс был отчаянной попыткой переложить еще на кого-нибудь груз своих неудач) и в промежутке между бутылками виски что-то пилил и точил в своей мастерской, хвастаясь несуществующими патентами на эфемерные изобретения. Однако обманывать он мог только самого себя. Грэйс «понимала, что для Дока — это способ оправдаться за их посредственный уровень жизни». Известно: неудачников тянет к неудачникам. Док нашел Грэйс, а она нашла Дока, и жизнь должна была продолжаться, но для подросшей сироты Нормы Джин места в жизни этих двух неудачников почему-то не нашлось. И тогда ее выдали замуж.
В фирме, где работал Док, ему дали понять, что если он действительно не против повышения зарплаты, то ему следует сменить место работы. Это не было увольнением — отнюдь, попросту — перераспределением рабочей силы в отрасли, то есть чисто санитарной мерой. Доку предложили место помощника управляющего на заводе той же фирмы в Хантингтоне (Западная Вирджиния), и практичная Грэйс убедила его не отказываться. Ехать надо было далеко, через всю страну — Западная Вирджиния расположена поблизости от Атлантического побережья, и Норму Джин решили с собой не брать. Это было, кстати, проявлением все той же бесцеремонности Грэйс, которая понимала свои опекунские права чересчур широко, считая, что они позволяют ей полновластно распоряжаться судьбой девочки, по своему усмотрению решая, где той жить, а где нет, куда ехать, а куда не ехать. Разумеется, нашлась и формальная причина оставить Норму Джин в Калифорнии: по-видимому, и в самом деле при переезде из штата в штат могли возникнуть осложнения, особенно в том случае, если бы мать несовершеннолетней девочки не дала своего согласия. Конечно, никто не сомневался, что Глэдис такого согласия не дала бы, но ведь никто и не попытался его у нее испросить. Между прочим, речь шла бы в таком случае не об удочерении (против чего Глэдис, как помним, решительно возражала), а только о смене местожительства, и то временной[7], и при правильном ведении разговора, наверное, все-таки были шансы уговорить Глэдис.
Но и оставлять девочку на попечении старой Эны Лауэр, у которой Норма Джин жила последнее время (после той самой выходки Дока), Грэйс тоже не хотела. Она полагала, что тетка уже стара (той исполнилось в ту пору шестьдесят лет) и не в состоянии усмотреть за подростком. Кстати, Эна Лауэр оказалась практически единственным человеком из детства, о ком Мэрилин до конца жизни сохраняла самые теплые и благодарные воспоминания. Словом, Грэйс не видела иного выхода, кроме как выдать Норму Джин замуж, и она сделала это с той же решительностью, с какой семью годами раньше отвела ее за руку в сиротский приют. Морис Золотов приводит следующий весьма показательный диалог между Грэйс и Нормой Джин (прошу читателя отметить при этом, что разговор с девочкой-подростком ведет взрослая женщина, ее опекунша, к тому же и член общества «Христианская наука»):
«— Что тебе сейчас необходимо, так это замужество.
— Но я еще молода!
— Только годами, лапочка. В сущности же, ты вполне зрелая женщина.
— А… а кто же женится на мне?
— Джим.
— Джим?!
— Да, Джим Дахерти. Как ты относишься к Джиму?
— Никак не отношусь. То есть… он, как и все ребята… Только что он старше их, более… высокий и воспитанный…
— Ну вот! Дороже всего в мужьях — воспитанность».
Чем не совращение по всем правилам? Мне кажется, чтобы придумать тот эпизод со старичком развратником, достало бы и такого диалога. Между тем в каком-то смысле Грэйс права: пятнадцатилетняя девочка действительно оказалась более зрелой, чем ее опекунша, — это очевидно по ее репликам (если, конечно, Золотову можно верить и диалог подлинен). Как бы то ни было, все биографы согласны в том, что замужество Нормы Джин фактически было насильственным — в противном случае ей грозил все тот же сиротский приют. Этого принудительного замужества Мэрилин до конца дней не могла простить взбалмошной и своевольной Грэйс Мак-Ки и, вспоминая о тех днях, всячески избегала называть свою бывшую опекуншу по имени: «Я не была в него (Джима) влюблена, хотя в своей истории о нас он и утверждает обратное. На самом деле люди, у которых я жила, отправлялись на восток и не были в состоянии забрать меня с собой, потому что, уезжая из Калифорнии, они теряли двадцать долларов в месяц, которые не то округ, не то штат предоставляли им, чтобы кормить и одевать меня. Поэтому, вместо того чтобы отдавать в приют или в еще одну приемную семью, меня выдали замуж». Другими словами, семья, в которую так рвалась из приюта лишенная матери Норма Джин, здесь попросту приравнена к обычным приемным семьям, получавшим на содержание ребенка те самые пресловутые 20 долларов. Мэрилин даже не упоминает (не знать-то она этого не могла), что Грэйс была не очередной приемной матерью, а опекуншей и не получала ни от округа, ни от штата никакого вспомоществования.
Нетрудно представить себе, что должна была чувствовать девочка, которую практически вынудили на сожительство со взрослым парнем. Даже Дахерти в своей «истории» (о ней упоминала Мэрилин) об их совместной жизни отмечает ее полную невинность, абсолютную неподготовленность к супружеским отношениям: «Оставшись со мною наедине, она выглядела испуганной. Позднее я узнал, что у Грэйс Годдар она спрашивала, не может ли она, состоя в браке, быть с мужем «только друзьями». В данном случае нет оснований не доверять первому мужу Мэрилин, и вопрос, который она задала Грэйс, сам по себе должен был послужить для опекунши предупреждением. Но у той на уме было одно: «Ни о чем не беспокойся, — уговаривала она девочку. — Джим всему тебя научит».
Есть такое выражение «растоптанная невинность» — его, к сожалению, никто не принимает всерьез, до такой степени ужесточились нравы, став рациональными и — главное — эгоцентрическими: нам трудно признать за кем-либо еще, кроме себя, не то что высокие нравственные достоинства — обыкновенную невинность, чистую любовь, искреннюю доброту. А уж если речь зашла о женщине, которую современники называли то секс-бомбой, то Богиней любви, слова «растоптанная невинность» и вовсе воспринимаются не иначе как со скептической ухмылкой. Таковы уж мы, потребители. Это о нас писал еще О. Генри: «Когда любим мы сами, слово «любовь» — синоним самопожертвования и отречения. Когда любят соседи, живущие за стеной, это слово означает самомнение и нахальство». Однако, даже «держа в уме» последующую судьбу Мэрилин и ее репутацию, именно так, растоптанной невинностью следовало бы назвать все то, что сделала с жизнью Нормы Джин ее опекунша Грэйс Мак-Ки. И, полагаю, оправдать это невозможно.
Когда знакомишься со всеми этими обстоятельствами подростковой жизни будущей «кинозвезды», складывается впечатление о бедном и несчастном ребенке, чья судьба была практически отдана в руки людей, если и не злых (Грэйс была, повторяю, женщиной доброй), то своевольных и эгоистичных. И это не только впечатление в отношении Грэйс, это так и есть. Грэйс действительно была эгоисткой и — главное — совершенно не чувствовала ответственности за судьбу попавшей к ней девочки. Ее удивительная глухота к переживаниям Нормы Джин стала в судьбе Мэрилин и предвозвестием и символом того глубинного равнодушия, непонимания и нежелания понять ее, какое она ощущала в окружающих до последних своих дней.
Но стоит только взять в руки фотографии юной Нормы Джин, как образ несчастного ребенка, соткавшийся из обстоятельств и событий ее жизни, тотчас растворяется, замещаясь изображением веселой, «налитой», наполненной жизнью и очень общительной девушки. Те редкие фотографии, на которых она выглядит растерянной, испуганной, угнетенной или подавленной, относятся к последним годам ее жизни, когда от злоупотребления лекарствами и из-за расстроенной нервной системы Мэрилин становилась действительно тяжелым для общения человеком. Но фотографии 1939–1946 годов, то есть накануне замужества и сразу же после развода, полностью опровергают то представление о Норме Джин, какое непременно сложится после всего, что говорилось выше.
Вот фотография 1939 года — улыбающаяся девочка, по виду типичная набоковская «нимфетка», пользующаяся успехом у одноклассников и не отягощенная никакими комплексами, хотя к нападению Дока год спустя она вряд ли еще готова. Фотография 1940 года — Норма Джин, высокая, жизнерадостная, с широкой улыбкой (чем-то напоминает Роми Шнайдер), снята здесь вместе с дочерью Дока Годдара, Бернайс. Вот свадебный снимок — Норма Джин стоит между своим супругом, Джимом Дахерти, и его сестрой; она улыбается, точно приглашая всякого, кто возьмет в руки эту фотографию, оценить их с Джимом; у нее широкое, почти квадратное лицо с пышными, вьющимися, доходящими до плеч волосами. (Глядя на эту фотографию, с недоумением читаешь у Золотова: «Во время [свадебной] церемонии Норма Джин дрожала от страха».) Вот снимок, сделанный примерно в 1943–1944 годах; психологически он наиболее интересен — Джим Дахерти в плавании, но его молодую жену это обстоятельство (если судить по фотографии) нимало не беспокоит; в короткой пляжной блузке-лифе, в короткой же пляжной юбочке и белых носочках и сандалетках, она вся излучает спокойствие, улыбчивость и готовность встать перед фотографом так, чтобы было удобно снимать. Здесь она — воплощение аккуратности, ухоженности и ожидания. Она еще не Мэрилин, она — лишь девушка, фотографию которой приятно иметь у себя. (Ниже я еще вернусь к этой фотографии.) 1945 год — готовность сниматься, продемонстрированная на предыдущем снимке, делает из нее удобную фотомодель: в костюме (пиджак и юбка со свитером) и босоножках, она впитывает, втягивает в себя окружающий уличный пейзаж, сосредоточивает на себе, на своей улыбке, темных, длинных, вьющихся волосах, на аккуратной фигурке все перспективные линии сглаженного пространства улицы южного городка с невысокими постройками и пальмовыми деревьями.
