Галина Гордиенко - Запах полыни
— Да-а? — мрачно удивился Колыванов.
— Да. Я по телику передачу видел. Как раз на эту тему.
— А ты не знаешь случайно, чем чреваты мокрые ботинки?
— Простудой, — с готовностью сообщил развитой ребенок. — Или даже воспалением легких.
— Спасибо за консультацию, — зло хмыкнул Колыванов.
— Не за что.
Колыванов обернулся: мальчишка сидел на подоконнике, обхватив колени обеими руками. Круглолицый, круглоглазый, короткие темно-русые волосы стоят ежиком, россыпь мелких веснушек сбегает с носа на щеки.
— Ты кто такой? — помедлив, спросил Евгений.
— А ты?
— Я? Я работаю в этой же фирме, только в другом офисе.
— Не врешь?
— Нет. Я… редко вру. Почти никогда.
— Знаю. — Мальчишка усмехнулся. — Анна Генриховна говорит — ложь унижает.
— Твоя Анна Генриховна просто кладезь премудрости, — раздраженно пробормотал Колыванов.
— Точно, она такая. — Мальчишка широко улыбнулся, демонстрируя забавные провалы на месте выпавших зубов.
— Ты так и не сказал — кто такой и что делаешь в офисе, — осторожно напомнил Колыванов.
— Кит.
— Не понял.
— Ну, имя такое — Кит. А полное — Никита.
— Ишь ты — полное, неполное… — Колыванов покрутил головой. — И чего ради ты там скучаешь, Кит?
— Я не скучаю, — возразил мальчик. — Никогда. Я здесь маму жду. Она за компом сидит, работает, а я с тобой разговариваю. А раньше читал.
— Почему-то не удивлен, — проворчал Колыванов. — Хотя где-то слышал, что современные дети не читают. Предпочитают компьютерные игры.
— Я их тоже люблю, — согласился новый знакомый.
Помолчал и укоризненно заметил: — Ты сам не сказал, как тебя зовут.
— Евгений Сергеевич. Доступно?
— Да. Я не маленький!
Колыванов звонко чихнул. Запахнул полы плаща и мрачно подумал, что простуда с температурой и насморком ему гарантирована. Ладно если не воспаление легких.
Он вздрогнул, почувствовав на своем плече маленькую руку, и обернулся. Никита виновато буркнул:
— Ты не бандит, я знаю. И чаю тебе налью. А телефон в приемной. Чтоб ты такси вызвал. Пошли. Только не нужно, чтобы мама тебя видела, хорошо?
— Чего так-то? — Колыванов с кряхтеньем поднялся на ноги и смешливо подумал, что впервые за много лет испытывает самую настоящую благодарность. И к кому? К этому сопляку! — Или я такой страшный?
Никита внимательно посмотрел на него — Колыванов поежился, взгляд мальчишки показался ему совсем не детским, откровенно оценивающим — и серьезно сказал:
— Мама просто… не любит чужих. И расстроится, что я тебе открыл дверь. Ведь это неправильно.
— Что ж открыл, раз неправильно? — проворчал Колыванов, послушно следуя за мальчишкой.
— Иногда неправильно — хорошо.
— Да ты, брат, философ!
— Нет. Просто я так думаю.
— Думает он! В наше время это самая настоящая роскошь — думать, — фыркнул Колыванов.
Никита обернулся и прижал палец к губам. Колыванов замолчал, удивляясь собственному поведению. Он и не помнил, когда в последний раз хоть кому-нибудь подчинялся. Разве только матери уступал. Чаще по мелочам.
Никита бесцеремонно подтолкнул его к приемной.
И побежал в самый конец коридора. Заглянул в открытую комнату — Колыванов не представлял, что в ней: то ли кладовка, то ли небольшая столовая, то ли курительная, — и спросил:
— Ма, я чай попью, ладно?
Ответа Колыванов не услышал, как ни напрягал слух. Наверное, он оказался положительным, потому что мальчишка весело воскликнул:
— Тебе тоже принесу! И вафлю. Шоколадную, я прошлый раз одну оставил. Специально для тебя!
Колыванов пил уже третью чашку чая. Разговор с Никитой оказался неожиданно интересным, и он поймал себя на мысли, что сознательно оттягивает вызов такси.
Вообще-то странно, что Колыванов тратил время на бессмысленную, непродуктивную болтовню. К тому же он наметил на вечер пару важных звонков, собирался просмотреть кое-какие документы, набросать план на следующий месяц, да мало ли работы… И вместо этого сидел в пустой приемной и беседовал с шестилетним ребенком!
Колыванов всегда считал, что не любит детей, они обычно раздражали его. Малыши — глупыми капризами, визгом и беготней. Подростки — жестокостью, неумеренными и необоснованными претензиями, неумением думать, стадностью.
Да, больше всего его бесило в собственных племянниках именно неумение — нет, нежелание! — думать. И стремление не отличаться от других, таких же убогих и жадных до развлечений.
Этот забавный темноглазый мальчишка не походил ни на кого из его малолетних родственников. В нем причудливо мешались детское восприятие мира и необычные, вполне зрелые, продуманные оценки всего происходящего в нем. Правда, судя по замечаниям, у него весьма неординарная нянька, как ее? — ах да, Анна Генриховна! — и странноватая мать. Отца, как Колыванов понял, у мальчишки нет и не было, он ни словом не упомянул о нем.
Размышляя о своем, Колыванов рассеянно отвечал на вопросы. Никита тут же задавал новые, процесс казался бесконечным.
Мальчишку интересовало все на свете!
Почему идет дождь, почему он то усиливается, а то едва капает. Почему резиновые сапоги не промокают, а обычные ботинки — запросто. Откуда взялись пятна на солнце и что такое «черные дыры». Почему летают такие огромные и тяжелые самолеты, они просто не должны летать!
Почему он, Кит, во сне летает, а как проснется — никак.
Сколько раз с самого высокого гаража прыгал, только коленки в кровь разбивал, почему, это же… несправедливо!
Почему пектусин — это такие дешевые таблетки от кашля — за полгода подорожал в три раза, то стоили два рубля упаковка, а теперь аж шесть шестьдесят. Никита сам берет пектусин в аптеке для мамы — у нее часто бронхиты, мама вообще слабенькая, — и непонятно — почему он должен переплачивать, и кому пойдут его деньги. Почему вообще есть бедные и богатые. Почему Колькин отец лупит Кольку почем зря, и мать он лупит, как напьется, может, Кольке его ночью убить? Зачем взрослые вообще пьют? И курит он, Колыванов, зачем, разве не знает, что это вредно.
Есть ли Бог, и какой он. Почему одни молятся, другие нет. Почему вообще люди такие разные, и откуда берутся злые. Мы просто так живем, как трава, дерево и муравьи, или для чего-то особенного…
Мальчишка слушал не перебивая, с нескрываемым интересом, а Колыванов чувствовал, как у него садится голос. Да и ответов на половину вопросов он не знал, просто никогда об этом не думал, в чем честно и признавался.
Никита не возмущался, коротко кивал и тут же спрашивал о другом, ничуть не менее сложном и неожиданном.
Наконец Колыванов случайно мазнул взглядом по настенным часам и изумленно крякнул: почти половина одиннадцатого. Не веря, взглянул на свои и возмущенно воскликнул:
— Кит, о чем думает твоя мать, тебе давно спать пора, она вообще-то помнит об этом?
Никита посмотрел на часы и огорченно пробормотал:
— Так поздно?
— Да уж, не рано!
— Это я виноват, мама, она…
— Наверняка заснула у компьютера! — раздраженно заявил Колыванов, одним глотком допивая чай.
И озабоченно подумал, что его-то мать точно сходит с ума. Обычно он всегда предупреждал, когда задерживался, а тут…
И сотовый, как назло, оставил в машине!
— Моя мама не заснула, — насупился Никита, — она… просто рассеянная. Это я должен был помнить о времени, а я… забыл.
— Я и сам обо всем забыл с твоими вопросами, — проворчал Колыванов. — Откуда ты их только берешь…
— Ты так и не сказал, — оживился Никита, — почему птицы такие разные, даже не летающие есть, а ведь они же — птицы! Вот жирафы, например, все друг на друга похожи, только пятна на шкуре отличаются…
— О нет, не сейчас! — взмолился Колыванов.
— А когда? — деловито поинтересовался Никита.
— Забегу как-нибудь, — неуверенно пробормотал Колыванов. — Сам же сказал — ты практически каждый вечер тут…
— Завтра?
— Нет, завтра вряд ли получится…
Колыванов вызвал такси. Потом позвонил домой и пообещал матери, что минут через пятнадцать подъедет. С отвращением набросил на плечи влажный плащ и обернулся: Никита стоял у окна, он будто забыл о госте.
Колыванову стало не по себе: мальчишка казался таким крохотным на фоне огромного, во всю стену, окна, таким беззащитным. Его мать явно из современных шалав, только о себе думает, о ребенке не помнит, дура крашеная, а Никите всего-то шесть лет. И отца нет, а пацанчик неплохой, в самом деле неплохой…
— Я правда как-нибудь зайду.
Колыванов развернул мальчишку к себе лицом. Присел на корточки, темно-карие глаза оказались совсем рядом, печальные и удивительно серьезные. Колыванов почти сердито сказал:
— Ну не хочу я тебе врать! Не знаю, когда смогу сюда выбраться. Может, через три дня, может, через пять, а может — через неделю-две. У меня работа, понимаешь?
