Анатолий Ахутин - Поворотные времена. Часть 1
Как видим, не в Мелете и Аните дело. Они и не подозревают о том, какой суд творится в рассуждениях Сократа с самим собой. Мы – тоже. Ho мы можем увидеть, как это дело о философии углубляется и развертывается в дело самой философии. Ближайшим образом: дело о Сократе – в дело Платона.
Это, пожалуй, следует принять во внимание: философия остается философией, пока не соблазняется стать самой софией – мудростью, высшей или последней, пока не уходит с этого суда над собой со стороны того, что в свою очередь претендует на звание мудрости, первой или извечной. Философия включает в себя дело о философии, суд над собой, – разве что стремится перевести этот суд в привычную для себя сократическую беседу разума с самим собой22, – беседу о мудрости, которая не может быть ни расчетливой выдумкой, ни безрассудной невразумительностью.
Заводя с жизненным миром философское дело, вступая с ним в философское, т.е. вопрошающее, отношение, философ и впрямь расходится с миром (мир – в нем – с собой) и с самим собой, с миром безотчетного и самозабвенного существования. Он, замечали мы, как бы отступает от мира и жизни в некое небытие, непонимание, неумение: отвлекается от всего, что изначально вовлекает нас – по законам мифа или иной какой «логики вещей» – в мир, разучивается тому уму, которым каждый как-то всегда уже умеет быть, отвыкает разуметь то, что разумеется само собой, изумляется тому, что считается «логикой вещей», и озадачивается этой логикой как логикой (тем, в чем тоже можно и нужно λόγον διδόναι – дать отчет). Понятно, сколь опасно это дело. Ничего удивительного, что оно всегда было и будет на подозрении у жизни с ее налаженными делами, привычными неурядицами и хорошо обжитыми святынями. Ho так же точно, как дело о философии изначально входит в саму суть философского дела (оно по самоопределению есть некий самоотчет, самосуд), и существование человека в качестве человека, может статься, есть некое в корне, в основах несогласное с собой существование, иными словами – изначально чреватое философствованием. Во всяком случае, если так или иначе Сократу удается втянуть «жизнь» в суд над собой, в спор с собой, во внутренний спор Сократа с самим собой, – дело сделано, «жизнь» сама пошла философствовать.
4. СОКРАТИЧЕСКОЕ НАЧАЛО ФИЛОСОФИИ
4.1. Искусство вопрошания
Ho что же все-таки отвечает Сократ, как он понимает свое дело (το πράγμα)? Бог, утверждает Сократ, поставил его в строй, «обязав жить, философствуя и испытуя самого себя и других (φιλοσοφοΰντά με δεΐν ζην καί έξετάζοντα έμαυτόν καί τούς άλλους)» (ibid. 28 е). Итак, дело Сократа – философствование – неразрывно связано с έξέτασις – выспрашиванием, испытыванием, тщательной проверкой, требованием отчета не только у других, но и у себя. Значит, не глубокомысленностью сюжетов и не величием или обширностью «предметов» определяется философский характер наших интересов, а особым искусством задаваться вопросами, испытующим вниманием скорее уж к ближайшему и известнейшему. Обращается это внимание на все, на понимание мира и жизни во всем ее составе, включая и саму смерть. Обращается внимание на то, что повсюду здесь присутствует понимание. Все всегда уже знают, что есть нечто такое, как мужество, рассудительность, хозяйственность, умение управлять городом; есть здоровье, красота, благополучие. Если все это всегда уже знают, казалось бы, чего проще ответить на вопрос: «Что это такое?» Ты хочешь счастья. Кто этого не хочет. Ho чего, собственно, ты хочешь, когда хочешь счастья? (Вот так и мы, задержавшись на пороге философского факультета – и всей веками уже существовавшей философии, – спросили себя: чего, собственно, мы хотим, когда хотим стать философами?)
Эти простые вопросы, однако, таковы, что все глубже и глубже вовлекают в себя, отвлекая от жизни. «Я знаю…» – А что это такое? – «Я вижу…» – Что ты видишь? – «Сейчас расскажу». Обрати прежде внимание на то, что в то, что показывает тебе видение, как-то входит возможность оказывания его. Слово, мысль, понимание, знание всегда уже присутствуют в том, что ты, казалось бы, просто видишь. То, что есть, всегда уже есть, до всяких вопросов и философий. Разумеется. Только что, собственно, есть и что значит быть «на самом деле» (быть-а-не-казаться? быть-а-нестановиться?..)? Греческие мужи-философы веками размышляли об этом, но и Аристотель еще говорит: «Вопрос, над которым бились и заходили в тупик издревле, который стоит и ныне и остается всегда, – что такое сущее?» (Metaph. VII 1, 1028 b 3). Если мы уловили ход подобного вопрошания, то и сами, может быть, осмелимся спросить: а что такое «что»? не скрыта ли в самой форме вашего вопроса – Что такое? – определенная форма возможных ответов на него? Интересно, как бы могли ответить на этот вопрос Платон или Аристотель23. Правда, еще не видно, как из этого вопрошания вырастают – могут вырастать – философские системы и учения, но:
1) Сократовское определение дела философии уже может дать нам верный – философский – подход к этим системам. Нужно уметь проследить вводящий в них путь вопросов, начинающийся где-то вблизи нас, в гуще наших дел. Одни философы сами вводят нас в свои миры таким образом: Платон, во многом и Аристотель, Декарт, Кант (с его ведущим вопросом «Как возможно?»), М. Хайдеггер.
Ну вот, к примеру, Хайдеггер. Он, по-моему, не просто, как часто говорят, заново ставит древний вопрос о бытии, он задается более фундаментальным вопросом: как вообще возможен вопрос, тем более вопрос о бытии? Как – среди существующего без всяких вопросов – возможно существо, спрашивающее, мыслящее, понимающее и потому могущее заблуждаться, ошибаться не только в своих суждениях о сущем, но в самом своем бытии? Существо, в «природу» которого не вписано, как быть и даже что значит быть вообще. Если такое существо возможно, то только потому, что оно в самом существе своего бытия как-то не вполне есть, есть как-то вопросительно, в самом своем бытии оно есть вопрос о бытии. Оно не совпадает с собой: всегда уже существующее, оно одновременно и всегда еще только могущее существовать. Человек способен задавать вопросы, потому что он прежде всего сам есть вопрос. И далее: что значит возможность существования такого странного сущего для самого бытия? Здесь видится мне вход в лабиринты хайдеггеровской мысли.
Другие философы, вроде Прокла, Спинозы, Гуссерля, излагают свои учения как своего рода теории, и мы сами должны восстановить путь сократических вопросов, приведших к их основоположениям, чтобы понять их смысл. Если это удается, философские утверждения утрачивают видимость экстравагантных диковинок, объясняемых «идеализмом», «материализмом», «субъективизмом» или еще каким «измом» авторов. Мы начнем понимать, что такое, например, гегелевская диалектика, если обратим внимание на то, что всякое понятие есть одновременно и определенное (абстрактное) знание, и определение незнания, т.е. вопрос об этом знании со стороны познаваемого или идеи познания, не совпадающих с исходным знанием. Стоит расслышать этот вопрос, это противоречие познанному в понятии, как мы сообразим, что всякий акт познания есть не применение понятия, а его изменение (развитие, конкретизация). Причем изменение это происходит не столько путем сравнения понятия с предметом (операция во всех отношениях сомнительная), сколько путем сравнения понятия с ним самим, путем приведения его в соответствие с идеей понимания (знания).
Вопросы философа могут завести его далеко, в края неведомые и странные. Надо уметь их расслышать и следовать им.
2) Сократ дает нам и другой намек о сути философского дела. Искусство философствования, искусство сократического вопрошания можно – в согласии с Сократом – понять как искусство открытия незнания. Сократ не просто начинает с незнания, напротив, начинает он именно с знания и доискивается каждый раз до скрытого в нем незнания. В этом ведь и усмотрел Аполлон высшую мудрость (софию) Сократа: в знании незнания. He смиренное признание своего невежества, а именно дотошная осведомленность (где, как, в чем, почему) в незнании: мудрое – умелое, искушенное, знающее, ученое (как скажет Николай Кузанский) – незнание. Легко сказать: мир, природа вещей, смысл жизни, божественная мудрость неисследимы, непостижимы. Труднее уяснить, как именно, каким именно образом постижения непостижимы, не постижимы ли они каким-то другим образом постижения, не имеет ли соответственно само непостижение и непостижимое каждый раз определенный образ и смысл24. Для ответа на эти вопросы надо ведь до конца, до предела выяснить возможности постижения. Ho самое трудное ввести эту непостижимость в саму архитектонику постижения, понимания, мышления, логически артикулировать это внелогическое25, даже внемысленное бытие, помыслить эту немыслимость конкретно, не упускать непостижимое из вида в нечто лишь отвлеченно и благочестиво допустимое. И снова перед нами целое искусство.
