Алексей Бежецкий - Музей Восковых фигур
Иногда, вследствие напряжения взгляда, передо мной мелькали тонкие светлые круги, которые тотчас же и исчезали, — явление обычное в темноте.
Прошло более часа… Андрей Иванович несколько раз тяжело вздыхал, руки его нервно вздрагивали… Тогда я, с согласия обоих, переменил положение рук и положил их сверху. Прошло еще около получаса. От напряженного внимания и волнения я начал чувствовать усталость…
Вдруг что-то тихо заскрипело и застучало.
— Кажется, начинается, — сказал Григорий Григорьевич.
Никто не отвечал… Я встрепенулся, с усилием сбросил овладевшую мною усталость, с твердой решимостью бороться против охвативших меня ощущений и не принять какое-нибудь простое явление за сверхъестественное. Ощущения эти невидимым кольцом носились вокруг меня в окружающей тьме, и это кольцо становилось все уже и уже… Я уже слабо боролся; желание ничего не испытывать и ничего не видеть все более и более побеждалось роковым стремлением к таинственному, неизведанному; эта тьма притягивала меня, как болото засасывает неосторожного путника… Прошло еще полчаса… Еще минута и… Но Андрей Иванович встал и сказал:
— Я думаю, что довольно. Вы, вероятно, утомились для первого раза; да и вряд ли сегодня что-нибудь бы вышло.
— Досадно, — сказал Григорий Григорьевич.
И когда зажгли свечу, то я по лицу его убедился, что ему действительно было досадно. Мы вышли опять в столовую, и я вздохнул с облегчением.
Григорий Григорьевич обвинял хозяина в неудаче сеанса.
— Вы недостаточно сосредотачивались, — сказал он.
— Сегодня все мы были так настроены, что наверное что-нибудь бы вышло.
— Я действительно виноват, — сказал Андрей Иванович. — Я чувствовал, что впадаю в особенное состояние, но удерживался от этого. Я боялся, чтобы мои движения в состоянии транса не произвели неприятного впечатления на нашего гостя.
— В таком случае, зачем же вы сидели два часа? — раздраженно спросил Григорий Григорьевич.
— И то правда… Одним словом, мне не хотелось, а почему, не сумею объяснить…
— Не думайте, чтобы эта неудача подорвала во мне доверие к вашей искренности, — сказал я. — Вопрос останется открытым…
— Да он и для нас еще не разрешен, — сказал Андрей Иванович. — А в нашей неудаче нет ничего удивительного. Первый сеанс обыкновенно редко удается. Во всяком случае, вы теперь уже знаете, что такое спиритизм, из наших рассказов. На другой или третий раз вы уже убедитесь из опыта…
Мы простились с хозяином и вышли с Григорием Григорьевичем на улицу. Несмотря на позднюю ночь, он проводил меня до Гостиного двора. Он был не в духе и сказал:
— Теперь уж этого я так оставить не могу. Осенью я с вами увижусь, и мы повторим сеансы. Тогда вы убедитесь на деле, что все, что я вам сообщил, есть истинная правда…
На этом мы расстались. На этом, собственно, и кончились все таинственные приключения; быть может, даже к неудовольствию и разочарованию читателя. Мне остается только дополнить мой рассказ теми отрывистыми рассуждениями, которые мне пришли в голову, когда я, расставшись с Григорием Григорьевичем, шел домой…
…Последние капли дождя лениво падали на опустелые тротуары и на ставни закрытых магазинов. Кроме дежурных городовых, никого не было видно; изредка проезжали извозчичьи дрожки с запоздалыми седоками; тускло светились часы на думской башне; было сыро и как-то бесприютно. Часть неба очистилась от туч и чуть заметные розоватые лучи поднимающегося солнца примешались к белесоватому свету полярной ночи. Некоторые иностранные писатели, побывавшие в Петербурге, восторгаются этими необычайными для южанина ночами. И наш великий Пушкин в своем «Медном Всаднике» посвящает им несколько очаровательных строк:
…Люблю
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный…
Я родился и подолгу жил в странах, где белых ночей нет, и до сих пор не могу привыкнуть к их «прозрачному сумраку». Что-то болезненное, раздражающее чувствуется мне в этом трепещущем, извивающемся свете. Мне кажется, что ночная тьма создана для того, чтобы дать возможность людям скрывать то, что они не сделали бы днем; а в этом белесоватом свете становится как-то томительно и стыдно бывает взглянуть в лицо человеку… В такие ночи сон бежит от меня, взор чего-то ищет, сам не знаю чего, уши прислушиваются к отдаленным звукам, к болезненному трепету природы, зарождающей тысячи новых жизней, и хочется что-то сказать такое, к чему и не подберешь слов; а сердце бьется уныло, нерадостно…
Под влиянием этой белой ночи, мне пришла мысль, что у нас искание чудесного и невероятного должно было проявиться более, чем где-либо, в виде спиритизма, потому что в такого рода общении с волшебным отражается наша природа. В спиритизме все как-то бессвязно, тускло и болезненно. Начинается с ничтожного, а затем переходит к настоящим видениям, загадочным созданиям нашего воображения. И в этих видениях, предательски изменчивых, светящихся белесоватым светом наших полярных ночей, спириты ищут Божества…
Подходя к дому, я все думал о своих собеседниках, о том, были ли они искренни, точно ли они видели то, что описывали, и решил, что да… Я решился им поверить. Если я верю в обман намеренный, то я также верю в обман чувств, а также и в злое начало, откуда бы оно ни шло, потому что не усматриваю разницы между дьяволом и необъяснимой болезнью души, так как и то и другое нам совершенно неизвестно. Шопенгауэр, которого называют отцом пессимизма нынешнего века, в своей статье о вмешательстве судьбы в жизнь человека приводит целый ряд чудесных случаев: не прилагая к ним точного метода суждения, он сравнивает размышления о них с нащупыванием в темноте чего-то неопределенного…
Раздумывая таким образом, я вспомнил одного французского физиолога, с которым познакомился лет пятнадцать тому назад на юге Франции. Он старался объяснить некоторые видения особенным раздражением мозга вследствие продолжительного сидения на одном месте и напряженного сосредоточения мысли, да еще и в темноте, на том, что невозможно. Общность галлюцинаций он объяснял заразительностью этой болезни. В его объяснениях были некоторые противоречия, но тем не менее они мне показались заслуживающими внимания. «Вы, конечно, читали», — говорил он мне, — «о видениях отшельников. После известного промежутка времени их обыкновенно начинает искушать дьявол, окружая их привидениями, то поразительно ужасными, то полными исступленного сладострастия. Представьте себе, что это обыкновенно случалось ночью, в мрачной холодной лачуге, а то и в пещере, вдали от людей, и вы согласитесь, что уж эта обстановка сама по себе не обещала ничего доброго. В такие ночи отшельник, умерщвляя свою плоть, простаивает на коленях целые часы, находясь, таким образом, в угнетенном и напряженном состоянии. Остальное понятно… Видения прокрадываются в бедную келью, и когда ужас достигает своего апогея, он начинает страстно и горячо молиться, и нечистая сила исчезает, пораженная в прах просветленным духом. Вы, конечно, скажете, что он молился и те долгие часы, когда стоял на коленях? Может быть. Но это была холодная молитва тела, а не духа, потому что истинная молитва всегда коротка и идет прямо из глубины души».
Вот почему я и допускал, уже поднимаясь по лестнице своего дома, что на второй, а может быть и на третий сеанс я тоже мог сделаться свидетелем странных явлений, таких же болезненных, как наши полярные ночи, и решился не повторять более этого опасного опыта… Пусть являются духи, если это надо, но только не я их буду вызывать… Я остановился на пороге спиритизма, на котором, быть может, как на воротах Дантовского ада, начертано: «Оставьте всякую надежду все сюда входящие».
1893 г.
С ВЕЧЕРНИМ ПОЕЗДОМ
Петрова задержали кое-какие дела в редакции одного журнала в Петербурге, и он возвращался к себе на дачу поздно вечером с пассажирским поездом.
В вагоне было очень немного проезжающих, да и те, что были, повылезли на первых же станциях. Так как ему оставалось ехать еще часа два с лишком, а читать газеты было уже поздно, то он и решил устроиться поудобнее и если не заснуть, то по крайности основательно подремать. Вытянув наискосок ноги на противоположный диван и закрыв глаза, он стал обдумывать повесть на тему из фабричного быта, на три, на четыре печатных листа. В дороге он поступал всегда так: когда хотел не спать, то обдумывал статью по какому-нибудь общественному или литературному вопросу, подбирая неприятности по адресу противников; в противном же случае — повесть или роман, так как это всегда нагоняло на него сон…
Как он ожидал, так и случилось; из его обдумывания ничего не выходило, нить мыслей между тем постепенно порвалась, и он незаметно задремал. В таком состоянии он находился, однако, недолго; стук выходной двери заставил его вздрогнуть и открыть глаза.
