Андрей Иванов - Интервенция против мировой революции. Разведывательная предыстория «Северной экспедиции» Антанты (1917—1918 гг.)
Становление такого видения феномена интервенции часто связывают с именем философа Г. Гроция, который еще в XVII веке в трактате «О праве войны и мира» выступал за наказание правителей, творящих «явное беззаконие» по отношению к собственным подданным, с помощью привлечения зарубежных сил108. В конце XX века эта концепция была реанимирована французским дипломатом Б. Кушнером в книге «Обязанность вмешаться»109.
Современная трактовка данной идеи сводится к тому, что пока в мире продолжают существовать политические режимы, построенные на ущемлении прав человека, закрепленных международными актами (Уставом ООН, «Всеобщей декларацией прав человека» 1948 года и др.), вмешательство во внутренние дела таких государственных образований не только допустимо, но порой и обязательно. На базе этой теории в конце XX – начале XXI веков даже получила распространение такая разновидность международного вмешательства, как «гуманитарная интервенция». Суть этого вида межгосударственных столкновений точнее всего смог выразить словацкий публицист Д. Шмигула, сформулировавший следующее определение – «это военное вмешательство государства или международного сообщества в целях защиты прав индивида от его собственного государства без согласия последнего»110. Такого рода операции проводились в Сомали в 1992—1995 годах, в Югославии в 1999 году, в Ливии в 2011 году и т. д.
По сути, на сегодняшний день политические лидеры мировых держав стали все больше склоняться от идеи «поддержания мира» к идее «принуждения к миру». По словам российского дипломата В. Ф. Заемского, подобные операции «можно квалифицировать как военные акции в поддержку дипломатических усилий по восстановлению мира, когда одна или несколько сторон конфликта не дают согласие на международное вмешательство притом, что между ними может существовать состояние войны»111. Соответственно, легитимация интервенций, как правило, связывается не столько с национальными интересами, сколько с необходимостью отстаивания общечеловеческих ценностей, сохранения мира и стабильности, как на конкретной территории, так и в глобальном масштабе.
Эта особенность достаточно ярко выражена в докладе «Международной комиссии по гуманитарной интервенции и государственному суверенитету» 2001 года. В документе главными причинами возможного военного вмешательства в конфликт были названы неспособность государства защитить граждан и массовые потери среди населения (геноцид, «этнические чистки» и т.д.), а условиями интервенции провозглашались: преследование благих намерений; соответствие масштабов цели используемым средствам; исчерпание возможностей мирного урегулирования; гарантии достижения положительных результатов112.
К этому стоит добавить замечание профессора Гронингенского университета У. Д. Верви, по мнению которого, государство-интервент должно в обязательном порядке быть беспристрастным и не иметь какой-либо политической или экономической заинтересованности в исходе конфликта113. Кроме того, важное дополнение к этому списку сделал Президент школы права Таллиннского университета Р. Мюллерсон – по его словам, интервенты должны преследовать цель «остановить или предотвратить страдания населения, а не способствовать смене политического режима» в стране114. Впрочем, на практике в современном мире достижение первой цели подчас практически неосуществимо без второй.
Фактически, можно утверждать, что действия инициаторов интервенции часто представляют собой попытку разрешить внутренний конфликт с помощью внешнего.
Недаром российский исследователь И. П. Чернобровкин назвал военную интервенцию «крайним средством миротворческого контроля», необходимую в условиях, когда «посредничество и невоенные ресурсы давления оказываются недостаточными для прекращения… насилия»115. В этом его поддерживает политолог А. А. Сушенцов, считающий, что уже долгое время «на практике стирается грань между боевыми действиями и миротворчеством»116. Далеко не нов такой взгляд и для зарубежной науки – например, в работах Дж. Старки и Л. Оппенгейма по международному праву интервенция называется в числе средств урегулирования территориальных споров наряду, скажем, с блокадой и эмбарго117.
В результате изучения различных форм иностранного вмешательства, С. Хоффманн предложил их дифференциацию на три категории: в первом случае действия зарубежных сил ограничиваются оказанием гуманитарной помощи населению страны, в которой происходит конфликт; на втором уровне проводятся операции по «принуждению к миру» как в оборонительной, так и в наступательной форме; третий сценарий предусматривает применение любых средств, способных подвигнуть противников к прекращению огня и переходу к переговорам, вплоть до физической ликвидации политических лидеров противоборствующих лагерей. Несмотря на то, что подобный формат урегулирования, по сути, означает выход за рамки правового поля, он неоднократно применялся в ходе конфликтов на Ближнем Востоке, в Азиатско-Тихоокеанском регионе, на Кавказе и в Латинской Америке118.
Обосновывая целесообразность таких действий, ведущий научный сотрудник Социологического института РАН в Санкт-Петербурге А. Г. Щелкин на семинаре «Русская мысль» в 2013 году высказался следующим образом: «Когда возникает необходимость совершать интервенцию во имя спасения людей от катастрофы межплеменных, трибалистских конфликтов, принуждать к миру террористов, подвергающих насилию целые территории, проводить гуманитарные интервенции против самозваных и людоедских режимов… невмешательство мировых держав, здесь неуместно… На стороне такого неравнодушия юридическая и моральная правота»119.
Причины обращения международного сообщества к подобным инструментам воздействия директор «Центра комплексных европейских и международных исследований» Высшей школы экономики Т. В. Бордачев связывает с тем, что «отдельные проявления внутригосударственных конфликтов неминуемо оказывают негативное влияние на жизнь и безопасность народов соседних стран»120. До него аналогичную мысль высказывал и вышеупомянутый профессор Л. А. Камаровский, полагавший, что «интервенции законны лишь тогда, когда существование и безопасность одного государства неизбежно от него требует вмешательства в дела другого»121. Как следствие, стремление обезопасить собственные рубежи от распространения последствий внутренних конфликтов в соседних странах создает предпосылки для проведения в них военных операций. В этом контексте слова финского дипломата П. Торстилы, что этнические конфликты в Европе – это «нечто большее, чем чисто локальные проблемы или внутренние дела»122, выглядят вполне логичными.
Правда, по данным ведущего научного сотрудника Института мировой экономики и международных отношений РАН Е. А. Степановой, применение таких методов урегулирования во второй половине XX века доказало их несостоятельность – из 190 проанализированных ей случаев использования иностранной военной интервенции лишь в 57 (то есть, в 30%) имело место прекращение открытой конфронтации123. А по словам российского конфликтолога В. А. Кременюка, «борьба за стабильность системы сама по себе вызывает дестабилизацию»124, что наглядно можно было видеть в истории международных отношений XX века.
Мало того, благодаря исследованиям американцев Ф. Персона и М. О. Лаунсбери из Уэйнского государственного университета удалось установить, что интервенции в гражданские войны не способны принципиально изменить и политический режим страны – из 109 рассмотренных учеными эпизодов в 80% случаев недемократические государства после зарубежных вмешательств остались таковыми же. При этом в таких странах на 7—11% более вероятно отсутствие экономического роста по сравнению с государствами, не пережившими внешней интервенции, и в среднем на 4% более распространена коррупция среди чиновников125.
Тем не менее, эти аргументы пока не принимаются во внимание политическими деятелями, поскольку интервенция воспринимается как крайнее средство решения конфликтных ситуаций, и ее экстренный характер нивелирует недостаточную эффективность. В 2000 году Генеральный секретарь ООН К. Аннан специально обратил на это внимание мирового сообщества: «вооруженная интервенция всегда должна оставаться крайним средством, однако перед лицом массовых убийств от этого средства нельзя отказываться»126.
