Елена Карцева - Вестерн. Эволюция жанра
Это была последняя победа индейцев. Вскоре генерал Терри, командир дивизии, в которую входил полк Кастера, наголову разбил воинов сиу. Сидячий Бык бежал в Канаду, затем вернулся, сдался властям и был амнистирован. А о генерале Кастере, который долгое время считался национальным героем, о его жестокости и патологической ненависти к индейцам недавно рассказал правду режиссер Артур Пенн в фильме «Маленький Большой человек».
Восстание сиу — последнее крупное вооруженное выступление индейцев. Воля их была сломлена. Отдельные стычки с белыми носили сугубо локальный характер и ничего не решали. На смену свободолюбию и стремлению к независимости пришла мистика. Индейцы уверовали в некоего небесного избавителя, который уничтожит белых, вернет здоровье и изобилие, пригонит в опустевшие прерии новые стада бизонов. Шаманы даже называли срок появления спасителя: весна 1891 года. Последователи этой религии отчаявшихся носили специальные «призрачные рубашки» и доводили себя до экстаза «призрачными танцами». Правительственные агенты, наблюдавшие за состоянием умов в резервациях, испугались непонятного явления и прибегли к привычному способу: вызвали войска. Их приход стал причиной массового бегства индейцев из резерваций. Но за ними охотились повсюду. В 1890 году при аресте был убит Сидячий Бык, а следующим летом все индейцы сдались. 1891 год — официальная дата окончания индейских войн.
Еще за четыре года до этого был принят закон Дауэса о предоставлении индейцам земли в индивидуальное пользование. Но большинство племен привыкло к кочевому образу жизни, фермерами индейцы оказались никудышными. Они продавали участки или эти участки отбирались у них за долги. Затея провалилась. Поэтому в двадцатом веке индейцам снова разрешили жить племенами. На жизнь они почти не зарабатывали и прозябали, ограничиваясь довольно скудной правительственной помощью и нерегулярными частными пожертвованиями.
Во второй половине шестидесятых годов нашего века в Америке развернулась широкая кампания за равноправие индейцев. Она ведется и сейчас. Но старая вражда продолжает тлеть, давая иногда вспышки ненависти. Не так давно в газетах появилась такая заметка:
«Нью-Йорк, 12 февраля 1973 года (ТАСС). Несколько дней продолжаются волнения среди индейского населения в штате Южная Дакота. Индейцы выступают против системы расовой дискриминации, не желая мириться с участью граждан «второго сорта» Америки. Нынешняя вспышка расовых волнений, вызванная попыткой судебных властей штата оправдать белого расиста — убийцу одного индейца, произошла в городе Рапид-сити. В стычках между белыми жителями и индейцами и последовавшем вмешательстве полиции 20 человек были ранены и 40 человек арестованы».
Несколько заключительных слов
Теперь, когда мы перелистали страницы американской истории девятнадцатого века, читателю, надеемся, станет понятнее, почему многие ее эпизоды занимают столь большое место в национальном искусстве — и в литературе и в кинематографе. В самом деле, из двух веков существования Соединенных Штатов как независимого государства столетие, то есть половина времени, падает на освоение Запада. А если учесть, что прошлое страны по насыщенности событиями общенационального масштаба не идет ни в какое сравнение с бурями и катаклизмами европейской истории, что, по существу, Америка пережила лишь два по-настоящему крупных потрясения — войну за независимость и Гражданскую войну, от исхода которых действительно зависело определение дальнейшего пути (обе эти войны тесно связаны с западной эпопеей и оказали на ход ее решающее влияние), то непреходящая приверженность американцев к героической романтике десятилетий, проведенных их предками в непрерывной борьбе с природой и опасностями, объяснится еще яснее.
Не так уж много в Америке семей, которые ведут свою родословную от первых колонистов, высадившихся на новом континенте в начале семнадцатого века. Зато многие гордятся сейчас тем, что они прямые потомки трапперов, пионеров, золотоискателей, ковбоев — всех тех, кто покорял и приручал Запад. Для них каждый вестерн — не просто интересное зрелище, дающее отдых и отвлекающее от насущных забот, но и в какой-то мере часть семейной истории. Они ощущают себя наследниками героев, преемниками их традиций. И они хотят — это вполне понятное и естественное желание, — чтобы и герои и традиции были благородными. Вот почему, в частности, столь свирепы и кровожадны индейцы в большинстве вестернов, особенно довоенных. Тут все понятно: белые должны были защищаться, чтобы выжить. Такая концепция устраивает потомков и соответствует их представлениям о справедливости.
Потребовался весь горький опыт послевоенных десятилетий, опыт вьетнамской войны, внесшей резкий раскол в национальное самосознание, чтобы подточить искусно насаждаемый официальный оптимизм, уверенность во всегдашней своей правоте и непогрешимости. Современность заставила посмотреть на историю иными глазами. Именно тогда Джон Форд, своим мастерством не раз поддерживавший убежденность зрителя в превосходстве белого человека, произнес нелегкие слова о пятне на щите.
Вестерны последних лет, сделанные крупными режиссерами, стали заметно пессимистичнее. Однако в них, конечно, осталось то, без чего этот жанр просто не может существовать: увлекательность повествования и героика характеров. Эта героика перестала быть столь однозначной, какой раньше представала почти во всех фильмах, но именно ей вестерн по-прежнему обязан устойчивостью своей популярности. Человеку трудно обойтись без романтики и героического примера. А Америка двадцатого века почти не может — за немногими исключениями — предложить своему искусству ни того, ни другого.
История легенд
Вестерн и эпос
Потеряв одного почтенного гражданина, двух лошадей и несколько тысяч долларов, золотоискательский поселок Покер-Флет, наспех выстроенный где-то в отрогах Скалистых гор, решил вернуться на стезю добродетели.
Последствия этого решения, увековеченного Брет-Гартом в новелле «Изгнанники Покер-Флета», были таковы: из поселка выдворили профессионального игрока Джона Окхерста, профессионального пьяницу дядю Билли и еще двух профессионалок, известных в мужских кругах как Герцогиня и матушка Шиптон. К этой колоритной компании вскоре присоединился некий юный искатель счастья Том Симеон по кличке Простак, со сбежавшей от отца девицей Пайни. Процессия двинулась к перевалу, но так и не достигла его, оказавшись отрезанной от мира снежными заносами. И вот, чтобы отвлечься от мрачных мыслей и приглушить муки голода, Простак повел удивительный рассказ.
«Несколько месяцев назад, — замечает Брет-Гарт, — ему случайно попала в руки «Илиада» в остроумном переводе Попа. Прекрасно усвоив фабулу и совершенно забыв слова, он изложил им основные события «Илиады» на ходячем жаргоне Сэнди-Бара.
…Гомеровские полубоги снова сошли на землю. Забияка троянец и коварный грек под шум ветра снова вступили в бой, и высокие сосны ущелья, казалось, склонились перед гневом Пелеева сына. Мистер Окхерст слушал с удовольствием. Особенно заинтересовался он судьбой «Ухолеса» (так Простак упорно называл быстроногого Ахиллеса)».
Странная на первый взгляд выдумка — превратить в рапсода бесхитростного парнишку с Дикого Запада и с едва прикрытой улыбкой заставить увлеченно внимать Гомеру пестрое и совершенно как будто неподходящее для этого общество. Неожиданный юмористический ход, действующий, надо признать, безотказно. Отчасти, может быть, и так. Но глубинный смысл эпизода останется неясным, если не знать, что по убеждению писателя, да и не его одного, освоение Запада столь же достойно эпоса, как Троянская война. «Илиада», пусть и переведенная с торжественного гекзаметра на крепкосоленый арго золотоискателей и пионеров, не случайно, вероятно, звучит в тех местах, где должен родиться новый эпос. Для Брет-Гарта это, нам кажется, утверждение равнозначности событий, и его ирония — лишь принятый им за наиболее подходящий к конкретной ситуации тон.
Известный литературовед Джеймс Фолсом в капитальном научном исследовании «Американский западный роман» приводит мнение одного из предшественников Брет-Гарта: «Тимоти Флинт писал в 1826 году о Даниеле Буне (мы уже рассказывали о нем в главе «История без легенд». — Е. К.), что этому Ахиллесу нужен Гомер, который воспел бы его подвиги». Совпадение, как видим, весьма красноречивое. Мало того, уже в наши дни известный французский теоретик кино Андре Базен утверждал, что войну Севера и Юга вестерн превратил в троянскую войну, а «завоевание Дальнего Запада — это «Одиссея нашего времени».
Однако вспомним, что гомеровский эпос, если воспользоваться определением Маркса, охватывающим нею древнегреческую литературу и искусство, относится к детству человечества. Как писал Гегель, «в настоящем эпосе выражается наивное сознание нации». Девятнадцатый век был веком зрелости цивилизации, весьма далекой от той прекрасной наивности, с которой созданы великие гомеровские поэмы. И как бы ни хотелось американцам найти своего Гомера, он просто не мог появиться, ибо ему не только не оставалось места и фургонах, забитых всевозможным домашним скарбом, среди переселенцев, умудренных опытом меркантильных столетий, но и не хватало бы времени на требующие неспешности эпические песни. Кроме того, совершенно прав М. М. Бахтин, который в своем докладе «Эпос и роман» заметил: «…эпический мир можно только благоговейно принимать, но к нему нельзя прикасаться, он вне района изменяющей и переосмысливающей человеческой активности». Вестерн же в процессе эволюции неоднократно менял точки зрения на прошлое, и оценка легенд (например, о генерале Кастере или о странствующем ковбое) колеблется от апологетического поклонения до полного отрицания. Иными словами, вестерн лишен необходимой для полноценного восприятия эпоса оградительной традиции.
