Пирс Рид - Дочь профессора
Генри слушал ее, слушал ее голос — нежный и звучавший так искренне, — но мало-помалу его внимание отвлекалось от смысла слов и сосредоточилось на ее красоте и изяществе. Ей едва исполнился двадцать один год, и вся она была овеяна ароматом девичества, но главное заключалось в том, что в лице ее, как в музыкальном произведении или в скульптуре, необычайно гармонично сочетались серьезность, ум и чувство юмора. При высоком росте она была такая тоненькая, с тонкими красивыми руками и ногами, что казалась невесомой; у нее были светло-каштановые волосы до плеч и глаза довольно банального голубого цвета, но столь живо отражавшие все чувства — и ее собственные и чужие, — что выражение их менялось столь же часто, как величина ее зрачков, чувствительных к перемене освещения.
— Значит, вы не встречаетесь с мальчиками? — спросил Генри, глядя на нее с улыбкой.
Она немного смешалась.
— Нет, я не говорю, что не встречаюсь, — сказала она. — Но только, когда этого хочу. Я бы не стала встречаться просто потому, что полагается же кому-то назначать свидания.
— А вы бы согласились пойти куда-нибудь со мной, когда мы сможем отсюда удрать?
Она подняла на него глаза.
— Да, если вы не смеетесь надо мной, — сказала она.
— Немножко, — сказал он, — но в сущности нет. По правде говоря, я согласен с вами.
— Война, — сказала она, принимаясь за суп, — для вас, конечно, значила больше, чем для меня, ведь вы сражались.
— Едва ли больше, — сказал он. — Я работал в армейской разведке.
— Я просто читала о том, что там творится, смотрела хронику… А вы видели все это вблизи, вплотную. К какому же вы пришли выводу?
Она спросила это очень серьезно, и выражение ее лица заставило его быть серьезным, хотя настроение у него было самое бесшабашное и ему хотелось подразнить ее.
— Я пришел к выводу, что это не должно повториться, — сказал он.
— А как мы можем этому помешать? — спросила она. — Мне кажется, суметь не исковеркать свою собственную жизнь — не кончить самоубийством, запоем или разводом — уже само по себе довольно трудная штука. Но ведь это только основа, верно? Потому что за этим стоит еще жизнь общества, частью которого мы являемся, и наши отношения с другими странами…
— Вы хотите взять на себя слишком много — это не всегда возможно.
— Но ведь нужно попытаться хотя бы что-то сделать, разве нет?
— Безусловно.
— Но как, скажите. Вы пытаетесь?
— Ну, видите ли, я до некоторой степени занимаюсь политикой…
— Вот как! В самом деле? — Она наклонилась вперед, забыв про суп. — Вы член демократической партии, не так ли? Я уверена, что вы демократ.
— Да, я демократ.
— И каков же круг вашей деятельности?
— Посещаю собрания… время от времени… Подбираю материалы для одного моего друга, который очень серьезно занимается политикой.
— Кто он такой?
— Билл Лафлин.
— А, этот. Слышала я о нем. Он неплохо выступает.
— Почти все его речи пишу я, — улыбаясь, сказал Генри.
— Это здорово, — сказала Лилиан. — Это уже значит делать дело, значит, вы уже можете оказывать влияние, а не просто скулить где-то на задворках.
— А что делаете вы?
— В каком смысле… В общественном?
— Да.
— Ничего. В том-то и беда. Я очень прилежно занимаюсь, потому что… потому что хочу быть в курсе событий. И я всегда считала, что нужно сначала закончить образование, а потом уже браться за какое-нибудь дело. Но вот в июне я уже кончаю, однако у меня нет ни малейшего представления о том, что я после этого буду делать.
Они ели филе-миньон.
— Мне кажется, женщинам труднее, — сказал Генри. — Предполагается, что они добились равенства и всякое такое, но если говорить всерьез, то шансов быть избранными в президенты Америки у вас довольно мало.
— Вы сами это признаете. В этом вся дилемма.
— Наиболее влиятельные женщины, о которых мы знаем из истории, — сказал Генри, — были любовницами королей.
— Может быть, и я последую их примеру, — сказала Лилиан.
— Это не так легко.
— Благодарю вас, — сказала она с притворной обидой.
— Впрочем, если бы я был королем, — сказал он, — я бы отдал бразды правления в ваши руки.
— Благодарю вас, — повторила она от души.
— Но не бескорыстно… Она покраснела.
Он ел мороженое, она ела фрукты.
— Если существует какое-либо оправдание для богатства, — сказала Лилиан, — а вы и я богаты, относительно, конечно, — то оно заключается в том, что деньги дают возможность заботиться не только о собственном благополучии, но и помогать другим.
— Вполне с вами согласен.
— Уже лет сто, как богатые у нас в стране совершенно утратили чувство ответственности — вот что отвратительно. Они живут только для себя и приумножают свои богатства любой ценой.
— Право, не думаю, что в нашем поколении повторится то же самое, — сказал Генри.
Он отвез ее на такси в квартиру родителей на Шестьдесят третьей улице на Восточной стороне.
Оба были молчаливы, но не потому, что им больше нечего было сказать друг другу; что касается Генри, то чувства, которые сейчас волновали его, нелегко было облечь в слова.
— Ну что ж, — сказала она, выходя из такси, — спасибо за обед.
— Могу я вам позвонить?
— Завтра я возвращаюсь в колледж…
— Могу я позвонить вам туда?
— Позвоните, — сказала она и назвала номер, а он записал его на спичечной коробке.
Он проводил ее до парадного. Швейцар, увидав Лилиан, распахнул дверь. Лилиан обернулась к Генри, улыбнулась, и они пожелали друг другу доброй ночи, стоя в десяти шагах один от другого.
Он позвонил ей на следующий же день и предложил провести вместе вечер. Она сказала, что должна поехать в Коннектикут, и Генри почувствовал, что от него хотят отделаться.
— Как-нибудь в другой раз, — сказала Лилиан. Затем в трубке наступило молчание: Генри слышал неясный шум — какие-то люди входили и выходили там из комнаты. Ему представилось, что возле Лилиан стоят другие девушки, переговариваются и, быть может, хихикают, а у нее хмурый, раздосадованный вид.
И тут она сказала:
— А вы не хотите побывать у нас дома?
Он мгновенно возликовал, и всю его меланхолию как рукой сняло.
— С удовольствием, — сказал он.
— Хорошо, тогда приходите в воскресенье к ленчу.
4
Отец Лилиан был совладельцем адвокатской конторы, в которой одно время работал Билл Лафлин.
— Вы знаете Билла? — спросил отец.
— Да, сэр, — сказал Генри. — Мы были вместе в Оксфорде целый год.
— Так-так, — сказал мистер Стерп, и лицо его приняло огорченное выражение. — Думается мне, он далеко пойдет.
— Во всяком случае, он не из тех, кто сидит сложа руки, — сказал Генри.
— А вы тоже занимаетесь политикой?
— Ну, до некоторой степени, но не думаю, чтобы я когда-нибудь мог так развернуться, как Билл.
Хозяин кивнул. На первый взгляд он казался красивым мужчиной, но его портило отсутствие в лице красок, неподвижный взгляд и замедленная речь.
— Политика — грязное занятие, — сказал он. — Я не верю, чтобы порядочный человек мог в ней преуспеть.
— Право же, папа, это какое-то капитулянтство, — сказала Лилиан с досадой.
Отец пожал плечами. Он поглядел в окно столовой куда-то вдаль.
— Возможно, — сказал он.
— Если бы порядочные интеллигентные люди не считали политику чем-то вроде провонявшей рыбы, — раздраженно продолжала Лилиан, — она, вероятно, не была бы таким грязным делом, каким ты хочешь ее изобразить.
Элфрид Стерн повернулся к дочери. Его, казалось, позабавил ее гневный тон.
— Я рад, что ты, в твоем возрасте, принимаешь это так близко к сердцу, — сказал он. — Однако поглядим, не будет ли эта рыба все так же вонять, когда ты достигнешь моего возраста.
Генри видел, что Лилиан не чувствует себя свободной со своими родителями. Ее отец казался чем-то удрученным, а мать вообще не принимала участия в разговоре. Лилиан же вела себя резко и нетерпеливо, пока они с Генри были дома, но когда после ленча они спустились к морю, она стала ровнее, мягче. Беседа их текла не так легко и непринужденно, как при первой встрече, но во время этой прогулки Генри еще острее почувствовал, как его к ней влечет. На Лилиан был теплый свитер из ирландской шерсти, и очертания ее груди и плеч под этой грубой одеждой пробуждали в нем желание обнять её, а ее тонкие белые лодыжки смущали его. Некоторое время он молча шел с ней рядом, весь поглощенный силой этих ощущений, но когда она поглядела на него и, словно прочитав его мысли, застенчиво улыбнулась, он настолько осмелел, что взял ее руку и удержал в своей.
— У вас очень славные родители, — сказал он.
