Колин Крауч - Постдемократия
Такое изменение политического места крупных социальных групп имело важные последствия для взаимоотношений между политическими партиями и электоратом, особенно заметно сказавшись на левых партиях, которые исторически являлись представителями групп, снова выталкиваемых на обочину политической жизни. Но, поскольку многие текущие проблемы касаются массового электората вообще, вопрос ставится намного шире. Партийная модель, разработанная для эпохи расцвета демократии, постепенно и незаметно превратилась в нечто иное — в модель постдемократической партии. Об этом речь пойдет в главе IV.
Многие читатели, особенно к моменту дискуссии в главе IV, могут указать на то, что я рассматриваю исключительно политический мир, замкнутый сам на себя. Так ли уж важно для простых граждан, какие люди населяют коридоры политического влияния? Не имеем ли мы дело с куртуазной игрой, не влекущей за собой реальных социальных последствий? На эту критику можно ответить обзором различных политических сфер, демонстрирующим, насколько возрастающее доминирование деловых лобби над большинством прочих интересов исказило проведение государством реальной политики, с соответствующими реальными последствиями для граждан. Объем нашей работы позволяет уделить место лишь одному примеру, и, соответственно, в главе V мы обсудим: влияние постдемократической политики на такую злободневную проблему, как организационная реформа общественных услуг. Наконец, в главе VI мы зададимся вопросом о том, можно ли что-нибудь поделать с описанными нами тревожными тенденциями.
II. Глобальная компания: ключевой институт постдемократического мира
На протяжении большей части XX века европейские левые не сознавали значения компании как института. Первоначально она представлялась исключительно орудием извлечения прибыли для ее владельцев и эксплуатации ее работников. Воплотившиеся в компании преимущества рыночной восприимчивости к запросам потребителей по большей части ускользали от внимания в целом небогатого рабочего класса, который обладал весьма ограниченными возможностями для выражения потребительских предпочтений. Впоследствии, в беззаботную эпоху всеобщего обогащения в третьей четверти XX века, когда возник феномен массового потребительства, компания сама собой стала восприниматься как удобная дойная корова.
Для этого кейнсианского периода было характерно повышенное внимание практически всех партий к макроэкономической политике. Предполагалось, что отдельные компании безо всякого труда находят и эксплуатируют всевозможные ниши на товарных рынках, процветающих благодаря макрополитике. Мнение тех неолиберальных правых, которые указывали на значение микроэкономики и на проблемы компаний, по большей части оставалось неуслышанным. В каком-то смысле это было удобно самим компаниям: создавая условия экономической стабильности и не вдаваясь в детали того, чем занимаются компании, власти почти не вмешивались в их дела.
Все изменилось с крахом кейнсианской парадигмы вследствие инфляционных кризисов 1970-х годов.
Поддержание совокупного спроса перестало быть гарантированным, а товарные рынки стали ненадежными. Это усугублялось и другими явлениями: быстрыми технологическими изменениями и инновациями, усилением глобальной конкуренции, возросшей требовательностью потребителей. Те компании, которым не хватало предприимчивости, обнаружили, что земля уходит у них из-под ног. Резко возрасла разница между преуспевающими и неудачливыми компаниями, участились банкротства, выросла безработица. Компании, добившиеся лишь умеренного успеха, отныне не могли чувствовать себя в безопасности. К голосу лобби и групп давления, выражавших интересы корпоративного сектора, стали чаще прислушиваться — по аналогии с тем, как к жалобам больного на сквозняк относятся более серьезно, чем к таким же жалобам здорового человека.
Затем произошли и другие изменения, которые помогли компаниям превратиться в крепкие и требовательные, отнюдь не больные существа, но, как ни странно, вовсе не повлекли за собой снижение внимания к их запросам. Общим местом политических дискуссий стало мнение о том, что в этом виновата глобализация. Она, несомненно, усилила конкуренцию и тем самым высветила уязвимость отдельных компаний. Выживают в этой конкуренции самые сильные, но не в смысле взаимодействия с конкурентами, а скорее в смысле взаимодействия с властями и с рабочей силой. Если владельцы глобальной компании не удовлетворены местным фискальным или трудовым режимом, они угрожают перебраться в другое место. Таким образом они получают доступ к правительству и влияют на проводимую им политику куда более эффективно, чем это в состоянии делать простой гражданин, даже если они не живут в этой стране, не имеют формальных прав гражданства и не платят здесь налоги. В своей книге «Работа народов» (Reich, 1991) Роберт Райш писал и об этой группе, и о высонеоплачиваемых специалистах, чьи навыки востребованы во всем мире, и о проблемах, проистекающих из того факта, что они обладают значительной властью, но при этом не связаны с каким-то определенным обществом. Подавляющее большинство населения не обладает такой возможностью: оно остается более или менее привязано к родному государству и вынуждено соблюдать его законы и платить налоги.
Во многих отношениях это напоминает ситуацию в предреволюционной Франции, где монархия и аристократия были свободны от налогов, но монополизировали политическую власть, в то время как средние классы и крестьянство платили налоги, но не имели политических прав. Подобная откровенная несправедливость стала основной движущей силой и закваской на первоначальном этапе борьбы за демократию. Представители глобальной корпоративной элиты не делают ничего столь же вопиющего и не отнимают у нас право голоса (ведь мы движемся по демократической параболе, а не описываем полный цикл). Они просто предупреждают правительство, что оно не дождется инвестиций, если по-прежнему будет сохранять, скажем, широкие права трудящихся. Все крупные партии страны* покупаясь на этот блеф, говорят своему электорату о необходимости реформировать устаревшее трудовое законодательство. Дошли ли эти слова до ушей электората или нет, он покорно голосует за свою партию, потому что почти лишен выбора. После этого можно говорить, что ущемление прав рабочих произошло в результате свободного демократического процесса.
Аналогичным образом компании могут требовать снижения корпоративного налогообложения, объявляя это условием для дальнейших инвестиций в страну. Когда правительство им подчиняется, налоговое бремя перекладывается с плеч корпораций на плечи отдельных налогоплательщиков, которые, в свою очередь, возмущаются высоким уровнем налогов. Крупные партии реагируют на это, проводя всеобщие выборы как аукционы по урезанию налогов; электорат, естественно, голосует за партию, обещающую наибольшие налоговые послабления, и через несколько лет сталкивается с резким ухудшением качества государственных услуг. Но он сам за это проголосовал; такая политика обладает полной демократической легитимностью.
Однако следует быть осторожным и избегать преувеличений. Представление об абсолютно независимом капитале — заблуждение, курьезным образом разделяемое и левыми, и правыми. Первые с его помощью рисуют картину деловых интересов, вышедших из-под какого-либо контроля. Последние прибегают к нему, агитируя за отмену всех положений трудового законодательства и налогов, неудобных для корпораций. В реальности же мы не только имеем множество компаний, весьма далеких от глобального уровня; даже транснациональные гиганты сильно ограничены в возможностях менять одну страну на другую в поисках самых низких налогов и минимальных требований по части трудового законодательства — этому препятствует сложившаяся структура инвестиций, кадров и деловых связей. Переезд на другое место связан с большими затратами, о чем весьма живо напомнили события 2000 года, когда и BMW, и Ford решили перенести часть своего производства из Великобритании на немецкие заводы. Хотя такое решение во многом основывалось на чрезмерном укреплении фунта стерлингов, дополнительной причиной служило также то, что закрывать производство в Германии было слишком хлопотно и дорого. Иными словами, сами усилия правительств консерваторов и новых лейбористов по привлечению в страну инвестиций путем повышения гибкости британских законов повысили вероятность закрытия внешними инвесторами британских заводов. Легко пришло — легко ушло.
