Сергей Кургинян - Суть Времени 2012 № 9 (19 декабря 2012)
Тема «последней черты» обсуждалась не только в научной литературе, но и в искусстве. В частности, в фильме венгерского режиссера Золтана Фабри «Пятая печать». Действие разворачивается в Венгрии осенью 1944 года, когда у власти находилось пронемецкое правительство нилашистов (представителей национал-социалистической партии «Скрещенные стрелы» — Nyilaskeresztes párt). Зритель становится свидетелем ареста и жестокого допроса четырех обывателей, которые вроде бы не представляют никакой опасности для режима. Допрос и пытки происходят под руководством молодого нилашиста, сдающего своего рода экзамен на профессионализм опытному наставнику («человеку в штатском»).
Не удовлетворившись уровнем, продемонстрированным молодым коллегой, «человек в штатском» преподает ему урок психологического подавления противника. В чем же суть его «воспитательной методы» (как он сам это называет)?
По мнению наставника, те, кто активно сопротивляется, не представляют для власти подлинной проблемы, ибо таких — меньшинство. В случае Венгрии речь идет всего о нескольких тысячах. Всех их можно попросту физически уничтожить.
Другое дело — относительно пассивное большинство, «сопящее, жующее стадо», «вообразившее о себе быдло», которое слишком далеко зашло в своих притязаниях на право считаться людьми. Как поставить все «стадо» в целом и отдельных его представителей на место? — всех ведь не перестреляешь. К тому же, убить человека — дело нехитрое, а вот превратить его «в нечто, по видимости живое, а по сути мертвое» — значительно сложнее. Люди, перенесшие пытки и унижения, конечно, будут бояться и ненавидеть своих мучителей, говорит наставник, но «пока в них хоть теплится чувство человеческого достоинства, мы ничего не достигнем». Не утратив самоуважения, представители этого самого «большинства» способны и протестовать, и сопротивляться, и даже бороться. И потому главная цель — «заставить их презирать самих себя. До отвращения. И пока вы этого не добьетесь — все остальное не имеет значения».
На этом теоретическая часть урока завершается и начинается практическая. Четверку обывателей ведут в помещение, где всю ночь пытали рабочего, взорвавшего оружейный склад. Представшая перед ними картина ужасна: истекающий кровью человек, руки которого растянуты в стороны веревками, поразительно напоминает распятого Иисуса Христа. Обывателям обещают свободу в случае, если они проявят гражданскую благонадежность, «выразив презрение» бунтарю. Для подтверждения благонадежности необходимо дать «Христу» две пощечины, испачкав при этом руки в его крови. Того, кто откажется выполнить задание, ждет смерть.
Переступает последнюю черту лишь один из четверых — часовщик Дюрица, которого трое других считали человеком с принципами. В доме Дюрицы тайно живут собранные им дети-сироты, чьи родители погибли от рук нилашистов. Оставить детей на произвол судьбы почти равнозначно тому, чтобы погубить их. Чем не повод для самооправдания? Однако самооправдания не получается. В финале, когда отпущенный на свободу Дюрица бредет по улицам, мы видим абсолютно раздавленного человека.
Какое отношение имеют эти страшные психологические эксперименты над людьми времен Второй мировой войны к нашей теме — удару по советскому коллективизму? Самое непосредственное.
В прошлой статье мы упоминали книгу Фридриха фон Хайека «Дорога к рабству». В ней «шершавым языком плаката» объяснено, что коллективизм — смертельный враг либерализма, поскольку он посягает на святая святых либерализма: принцип конкуренции.
Перестроечным «архитекторам либеральных реформ» — ученикам фон Хайека и его последователей — требовалось решить весьма непростую задачу. Необходимо было убедить советское общество с его представлениями о том, что человек человеку — друг, товарищ и брат, в безусловном преимуществе индивидуализма и конкуренции перед «совковым» коллективизмом.
И потому обществу так усиленно внушали, что никакого массового энтузиазма (этого наглядного проявления силы товарищества) не было и в помине, а все грандиозные стройки осуществлены руками репрессированных.
Потому столько сарказма было излито по поводу социалистических соревнований. То, что советский коллективистский опыт взяли на вооружение ведущие японские корпорации — «Тойота», например — стало фигурой умолчания. Между тем, японцы заимствовали у нас и идею соцсоревнований, и серьезное отношение к понятиям «трудовая слава», «честь коллектива», и осознание важности не только материального, но и морального стимулирования сотрудников — всех этих «переходящих вымпелов», «досок почета» и т. д.
Потому популяризировался «принцип разумного эгоизма» («пожить для себя»). Общество, со ссылками на результаты соцопросов, пичкали информацией о том, что лучше всего живут холостяки и незамужние женщины среднего возраста — они зарабатывают больше, чем молодежь, и потому могут позволить себе жизнь «удобную и роскошную». Женщинам внушалось, что не нужно спешить обзаводиться детьми — сначала надо получить образование, сделать карьеру, купить квартиру, повидать мир…
Потому бесконечно взвинчивались потребительские аппетиты. Но если в начале перестроечного процесса речь еще шла о потреблении как всеобщем благе («дайте нам 300 сортов сыра!», «машину каждой семье!»), то очень быстро от «всеобщности» не осталось и следа. В короткие сроки между «успешным меньшинством» и «неуспешным большинством» пролегла пропасть. Акцент сместился с «потребления вообще» на «достойное потребление». А достойное потребление — удел немногих. Вспомним относительно недавний пример — рекламу одежды для школьников в ЦУМе: «Кто не в Prada, тот лох».
Помимо колоссальных информационно-психологических усилий, направленных на борьбу с коллективизмом, страшным вкладом в дело его разрушения стало закрытие множества советских НИИ и крупных предприятий, уникальные коллективы которых складывались годами.
И, тем не менее, к началу ХХI века расковырять до конца наш коллективистский социокультурный код все еще не удалось.
В 2000-х годах информационно-психологическая война против коллективизма вышла на новый уровень. Россиян стали приобщать к телевизионным реалити-шоу.
Характерно, что обязательным элементом многих реалити-шоу была необходимость ПЕРЕСТУПИТЬ ЧЕРТУ. Но если во время Второй мировой войны людей вынуждали делать это под угрозой смерти, то в реалити-шоу участникам ничего не угрожало — желая получить денежное вознаграждение, они переступали черту добровольно, ибо таковы правила игры. Разница — огромна. Но способ расчеловечивания — един.
Первым российским реалити-шоу стал проект «За стеклом». Три молодых человека и три девушки должны были в течение длительного времени непрерывно существовать под всевидящим оком телекамер. Участников предупредили, что камеры установлены во всех точках, кроме туалета. В первые три дня они отказывались мыться. Потом пообвыклись. Позже телезрителей порадовали известием о том, что на самом деле камера есть и в туалете! К счастью, от «туалетных» подробностей зритель был избавлен. А вот мытье одной из участниц под душем стало «гвоздем сезона». Другой обещанный «гвоздь сезона» — секс в прямом эфире — зрителей разочаровал, поскольку оказался на деле просто возней под одеялом, к тому же малохудожественной…
Социолог Татьяна Протасенко указывает, что производители и спонсоры программы «За стеклом» «вели себя жестко, а порой даже враждебно по отношению к участникам. Их диктат превращал ребят в рабов. Иногда казалось, что застеколье — арена цирка, где дрессировщик бьет хлыстом, а звери рычат, но подчиняются».
Возникает вопрос: если производители и спонсоры программы — рабовладельцы, участники — добровольно запродавшиеся в рабство, то кто же зрители? Основная функция, отведенная в рамках проекта «рабам», — вновь и вновь переступать черту: оголяться перед камерами, совокупляться перед камерами и т. д. А основная функция зрителя — за всем этим подглядывать. Но разве подглядывание за частной жизнью не есть само по себе переступание черты?
Впрочем, назвать «частной жизнью» то, что происходило в программе «За стеклом» (а позже — в программах «Дом» и «Дом-2»), язык не поворачивается. Вспоминается стихотворение Александра Блока «Унижение»:
Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука…
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка…
Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми…
Разве дом этот — дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?
(Выделено мной — А.К.)
