Карл Каутский - Этика и материалистическое понимание истории
Кантовский нравственный закон был протестом против весьма конкретного феодального общества с его отношениями личной зависимости. Мнимо-«социалистическое» положение, устанавливающее личность и достоинство человека, соединимо с либерализмом и анархизмом так же хорошо, как и с социализмом, и содержит в себе так же мало нового, как и выше цитированное положение о всеобщем законодательстве. Оно представляет философскую формулировку идеи «свободы, равенства и братства», идеи, развитой уже Руссо, которую, впрочем, можно найти и в первоначальном христианстве. Канту и здесь принадлежит только особенная форма обоснования этого положения.
Достоинство личности человека выводится при этом из того, что он является частью сверхчувственного мира, что, как моральное существо, он стоить вне природы и над природой. Личность есть «свобода и независимость от механизма всей природы», так что «человек, как нечто, принадлежащее к чувственному миру, подчинён своей собственной личности, поскольку он принадлежит вместе с тем и к интеллигибельному миру». В таком случае нечего удивляться, «если человек, как нечто, принадлежащее к обоим мирам, должен рассматривать своё собственное существо в связи с его вторым и высшим определением, не иначе, как с почтением, законы же этого определения — с величайшим уважением» (цитированное сочинение, 104, 105).
Но таким образом мы подошли снова к старому христианскому обоснованию равенства всех людей, которое должно исходить из того, что мы все дети Божьи.
3. Свобода и необходимость
Тем не менее, как бы мы не старались уклониться от принятия обоих миров, к которым по Платону и Канту принадлежит человек, остаётся всё же справедливым, что человек одновременно живёт в двух различных мирах, нравственный же закон обитает в одном из них, в том, который не является миром опыта. Но, несмотря на то, и этот другой мир — вовсе не сверхчувственный мир.
Два мира, в которых живёт человек, суть — мир прошедшего и мир будущего. Настоящее образует границу между обоими. Весь опыт человека лежит в прошедшем, он всецело прошлый. И все связи, которые обнаруживает для человека опыт, лежат с неизбежной необходимостью перед ним или, лучше, позади него. В них нельзя ничего, ни самомалейшим образом, переменить, и человек по отношению к ним может признать только одну их необходимость. Таким образом, мир опыта есть вместе и мир познания, мир необходимости.
Иначе дело обстоит с будущим. О нём я не имею никакого опыта. Мнимо свободным лежит оно передо мною, как мир, который я не могу исследовать, в качестве познающего, но в котором я могу осуществить себя, как действующее лицо. Конечно, я могу опыты прошлого продолжить в будущее; конечно, я могу умозаключить, что они так же необходимо обусловлены, как и те; но если я могу познавать мир, только предполагая необходимость, то действовать в нём я буду в состоянии, только предположив известную свободу. Даже и тогда, когда мои поступки вызываются принуждением, мне остаётся выбор, подчиниться ли ему, или не подчиняться; мне остаётся в виде крайнего средства освободить себя от принуждения добровольной смертью. Поступать значит всегда выбирать между различными возможностями, и, раз таковыми должны быть возможности поступка или не поступка, это значит соглашаться или отказываться, защищаться или наступать. Но выбирание предполагает возможность выбора равно, как и различение между согласием и отказом, добром и злом. Нравственное суждение, являющееся нелепостью в мире прошедшего, мире опыта, в котором нечего выбирать и где господствует вечная необходимость, неизбежно в мире будущего, лишённого опытности, в мире свободы.
Но поведение предполагает не только чувство свободы, а также и определённые цели. Если в мире прошлого господствует последовательность причин и действий (причинность), то в мире поведения, в будущем, царит идея цели (телеология).
Для поведения чувство свободы становится необходимой психологической предпосылкой, которая не может быть уничтожена никаким познанием. Даже самый строгий фатализм, самое глубокое убеждение в том, что человек есть необходимый продукт условий его жизни, не может заставить нас перестать любить и ненавидеть, защищаться и наступать.
Всё это не является монополией только человека, но относится и к животному. И оно обладает свободой хотения в том же смысле, в каком и человек, именно, в форме субъективного неизбежного чувства свободы, которое возникает из незнания будущего и необходимости оказывать на него влияние действием. Животное тоже располагает определённым проникновением в связь причины и действия. Наконец, ему не чужда и идея цели. По отношению к проникновению в прошедшее и в необходимость, с одной стороны, и по отношению к предведению будущего и к положению целей для поведения — с другой, дикарь, стоящий на самой низкой ступени развития, отличается гораздо менее от животного, чем от культурного человека.
Целеположение, однако, не является чем-либо, находящимся за пределами царства необходимости, царства причины и действия. Если я полагаю себе цель даже только для будущего, в царстве мнимой свободы, то самое целеположение зависит, всё же, от момента, в который я ставлю себе цель, как и всякая мысль о прошлом, появляющаяся в моём сознании; поэтому, и целеположение может быть признано в его необходимости, как продукт определённых причин. Это ни самомалейшим образом не меняет того обстоятельства, что достижение цели лежит ещё в будущем, в царстве неизвестного, следовательно, в этом смысле — в царстве свободы. Как бы далеко при этом не отодвигалось достижение поставленной цели в будущем, самое целеположение представляет продукт прошедшего. В царстве же свободы находятся только те цели, которые ещё не поставлены, о которых мы ещё ничего не знаем.
Мир поставленных целей не является, следовательно, миром свободы в противоположность миру необходимости. Для каждой цели, которую мы себе ставим, как и для каждого средства, которое мы применяем для её достижения, причины, необходимо вызывающие это положение и применение, уже даны и при известных обстоятельствах доступны познанию.
Но можно различать царство необходимости и царство свободы не только, как прошедшее и будущее; их различие совпадает часто также и с различием между природой и обществом или, желая выразиться точнее, между обществом и остальной природой, особенную своеобразную часть которой общество составляет.
Если мы рассмотрим природу в узком смысле, как отличную от общества, и их обоих в отношении к будущему, мы тотчас же найдём значительное различие. Естественные условия меняются гораздо медленнее, чем общественные. И эти последние отличаются чрезвычайно запутанным характером в то время, когда люди начинают философствовать, когда начинается производство товаров; в природе же существует много простых явлений, закономерность которых относительно легко может быть установлена.
Отсюда следует, что, несмотря на нашу мнимую свободу поведения в будущем, это поведение рассматривается нами заблаговременно по отношению к природе, всё же как необходимое. Сколь бы темно ни было для меня будущее, я определённо знаю, что завтра солнце встанет, что завтра я буду голоден и захочу пить, что зимой я почувствую потребность в тепле и т. д., и моё поведение никогда не будет направлено на то, чтобы отвернуться от этих естественных необходимостей, а на то, чтобы удовлетворить их. Таким образом, при всей мнимой свободе в противоположность природе я признаю моё поведение необходимо обусловленным. Свойства внешней природы и свойства моего собственного тела порождают необходимости, которые обнаруживаются для меня, как определённое, в опыте данное, следовательно, долженствующее быть предпознанным, хотение и поведение.
Совсем иначе отношусь я к моим ближним, совсем иным является моё общественное поведение. Здесь я тоже не наталкиваюсь на сверхмогущественные естественные силы, которым я должен подчиниться; я наталкиваюсь на равные по происхождению факторы, — людей, как я сам, которые по своей природе имеют столько же власти, сколько и я. По отношению к ним я чувствую себя свободным, но они кажутся мне свободными также и в их отношениях к ближним. По отношению к ним я чувствую любовь или ненависть; о них и своих к ним отношениях я произношу нравственные суждения.
Мир свободы и нравственного закона, таким образом, совсем другой, чем мир познанной необходимости; но он не представляет собою внепространственного и вневременного мира, ни мира сверхчувственного, а только особую частицу чувственного мира, рассматриваемую с особой точки зрения. Это — мир, рассматриваемый в его будущем, мир, на который мы должны воздействовать, который мы должны преобразовывать, прежде всего — мир общественных отношений.
