Сергей Кара-Мурза - Маркс против русской революции
С другой стороны, именно вторжение западного финансового капитала в славянские области задержало их промышленное развитие. Ф. Бродель пишет: «В марксистской историографии был составлен подробный отчет о преступлениях торгового капитализма Нюрнберга в Чехии, Саксонии и Силезии; на него возлагают ответственность за экономическое и социальное отставание этих областей, отрезанных от всего мира и имевших к нему доступ только через недобросовестных посредников. Такие же обвинения можно выдвинуть в отношении генуэзцев в Испании: они помешали развитию местного капитализма» [23].
На утверждение Энгельса о том, что немцы «вклинивались» в славянские земли, чтобы их цивилизовать, отвечает М.А. Бакунин: «Всем известен обычный и неизменный метод, который пускали в ход эти милые проповедники Христова Евангелия [орден Тевтонских крестоносцев и орден Ливонских меченосцев] для обращения в христианство и германизации славянских, варварских и языческих народностей. Впрочем, это тот же самый метод, который их достойные преемники применяют сегодня, чтобы морализовать, цивилизовать и германизировать Францию; эти три разных глагола в устах и в мыслях немецких патриотов имеют одинаковый смысл. На практике же они означают обстоятельную и массовую резню, пожары, грабеж, насилие, разорение одной части населения и порабощение остальной. В завоеванных странах вокруг окопанных лагерей этих вооруженных цивилизаторов формировались впоследствии немецкие города. В центре обосновывался епископ, непременно благословлявший все совершенные или предполагаемые набеги этих благородных разбойников; вместе с епископом появлялась целая свора священников, силой крестившая бедных язычников, избегнувших резни; затем этих рабов принуждали строить храмы.
Влекомые стремлением к святости и славе, прибывали, наконец, добрые немецкие буржуа, смиренные, раболепные, подло почтительные по отношению к дворянской спеси, падающие ниц перед всеми установленными властями, политическими и религиозными, одним словом, преклонявшиеся перед всем, что представляло собой какую-либо силу, но до крайности жестокие, преисполненные презрения и ненависти к побежденному местному населению. К этому еще нужно прибавить, что буржуазные выходцы соединяли с этими полезными, хотя и неблагородными качествами силу, ум, редкое упорство в труде и невероятную способность к росту и воинствующей экспансии. Все это, вместе взятое, делало этих трудолюбивых паразитов очень опасными для независимости и целостности национального характера даже в тех странах, где они водворились не по праву завоевания, но из милости, как, например, в Польше» [24, с. 273].
Борьбу чехов за свою национальную и культурную идентичность Бакунин рассматривает именно как свидетельство неприятия «цивилизаторской миссии» немцев. Он пишет: «Народ [Богемии], порабощенный, но не германизированный, проклинал от всего сердца и это рабство, и всю аристократически-буржуазную цивилизацию немцев. Этим объясняется, почему на пути религиозного протестантизма чешский народ опередил на целый век народ немецкий. Одним из первых проявлений этого религиозного движения в Богемии было массовое изгнание всех немецких профессоров из Пражского университета, ужасное преступление, которое немцы никогда не могли простить чешскому народу. И все же, если присмотреться ближе, придется согласиться, что этот народ был тысячу раз прав, изгнав этих дипломированных раболепных развратителей славянской молодежи… Происходя из немецкой буржуазии, они добросовестно выражают ее стремления и дух. Их наука — верное выражение рабского сознания. Это — идеальное освящение исторического рабства» [24, с. 282].
Отбрасывая классовую риторику и представляя историю как борьбу прогрессивных и реакционных народов , Энгельс прибегает к натурализации общественных отношений, предвосхищая идеологию социал-дарвинизма. Прежде всего, речь идет о биологизации этнических свойств. Для характеристики народов и разделения их на «высшие» и «низшие» он вводит натуралистическое понятие жизнеспособности . Как богатство в учении о предопределенности является симптомом избранности, так и в концепции Энгельса «жизнеспособность» служит признаком прогрессивности нации и подтверждает ее права на угнетение и экспроприацию «нежизнеспособных». Стоит заметить, что понятие жизнеспособности как критерий для наделения народов правами Энгельс употреблял до конца жизни, присущая всей этой концепции биологизация этничности вовсе не была его ошибкой молодости.
Каковы же у Энгельса показатели «жизнеспособности»? Прежде всего, способность угнетать другие народы и революционность (имеются в виду «прогрессивные революции»). Вот как иллюстрирует Энгельс эти показатели: «Если восемь миллионов славян в продолжение восьми веков вынуждены были терпеть ярмо, возложенное на них четырьмя миллионами мадьяр, то одно это достаточно показывает, кто был более жизнеспособным и энергичным — многочисленные славяне или немногочисленные мадьяры!» [16, с. 297].
Здесь критерием служит сам факт угнетения. Жизнеспособен именно угнетатель — значит, он и прогрессивен, он и выиграет от мировой революции. Мы знаем, как эта идея развивалась в дальнейшем в немецкой философии. О. Шпенглеp, который отстаивал идеи консервативной революции и прусского социализма, писал: «Человеку как типу пpидает высший pанг то обстоятельство, что он — хищное животное… Существуют наpоды, сильная pаса котоpых сохpанила свойства хищного звеpя, наpоды господ-добытчиков, ведущие боpьбу пpотив себе подобных, наpоды, пpедоставляющие дpугим возможность вести боpьбу с пpиpодой с тем, чтобы затем огpабить и подчинить их» (цит. в [25]).
Энгельс так сердит на неблагодарных славян, цивилизованных угнетателями-мадьярами, что даже бросает упрек последним: «Единственное, в чем можно упрекнуть мадьяр, — это в излишней уступчивости по отношению к нации, по самой природе своей контрреволюционной» [16, с. 298]. Разве само это выражение не есть образец биологизаторства и расизма: «нация, по самой природе своей контрреволюционная»?
Как ни парадоксально, для Энгельса «жизнеспособен» даже такой народ, который ради свободы и прогресса готов отказаться от своей национальной идентичности . Здесь он придает понятию смысл, противоположный смыслу того слова, которым он это понятие обозначает. Жизнеспособность, способность к жизни… В чем же проявится жизнь народа, если он действительно завоюет свободу ценой отказа от своей этничности? Ведь он при этом перестанет быть прежним народом, тот народ «умрет» как этническая общность. Энгельс пишет: «Поляки обнаружили большое политическое понимание и истинно революционный дух, выступив теперь против панславистской контрреволюции в союзе со своими старыми врагами — немцами и мадьярами. Славянский народ, которому свобода дороже славянства, уже одним этим доказывает свою жизнеспособность, тем самым уже гарантирует себе будущее» [12, с. 179].
Очевидно, что «славянский народ», который отказывается от славянства, перестает быть славянским. Рассуждение Энгельса не только нелогично, в нем нарушена и мера. Европейские бури вроде революции 1848 г. — катаклизмы не такого масштаба, чтобы стирать с земли народы. Мерилом жизнеспособности они быть не могут, и лишиться своего «славянства» поляки не рисковали. «Большого политического понимания» шляхетская Польша никогда не обнаруживала и постоянно ввязывалась в авантюры, в которых несла потери. Вылезала она из них потому, что в этих авантюрах всегда старалась услужить какой-то западной партии. Даже если та терпела неудачу, Польшу не разоряли слишком сильно, оставляя ее как материал для следующих авантюр. В данном случае она взяла сторону «своих старых врагов — немцев и мадьяр», и Энгельс ее хвалит просто как изменника ненавистного ему славянства, в своем надуманном страхе перед «панславистской контрреволюцией».
Когда речь заходит о русских, то в поисках оснований для объяснения их прирожденных отрицательных свойств Маркс доходит до привлечения чисто расистского критерия крови . Он с интересом относится к сведениям о происхождении русских, как будто это дает ключ к пониманию их культурных установок в ХIХ веке. Он подхватывает самые нелепые гипотезы о том, что русские — не славяне , почему-то считая, что это сразу отвратит от них южных славян и чехов. Благожелательно, хотя и с явной иронией он отнесся и к такой версии. В письме Энгельсу (10 декабря 1864 г.) Маркс спрашивает: «Дорогой Фред… Что ты скажешь по поводу глубоких открытий Коллета — с божьей помощью Уркарта, о Навуходоносоре и происхождении русских от ассирийцев…?» [26, с. 32]. Нечего и говорить, глубокое открытие одного из вождей английского рабочего движения Коллета! А ведь напрашивается вопрос: допустим даже, что есть в русских и капля ассирийской крови — что из этого?
