Михаил Никонов-Смородин - Красная каторга: записки соловчанина
— Ну, а коммунисты как? — спрашивает Митя, — они кто: самостийники или «москали».
— Нехай будут хоть и коммунисты, або булы наши. Со своими мы справимся, а вот с москалями нет, бо сидят они на нашей шее уже богато время.
— Значит хохлацкий коммунист на другой манер? — язвит Василий Иванович.
Я начинаю постепенно и обстоятельно разбирать зоологическое самостийное положение о том, что все беды от «москаля», представлял ему неоспоримое доказательство о совершенной идентичности и одинаковой сущности коммунистов вне зависимости от народности. Но это ни в какой мере не повлияло на убеждения Петра Харитоновича. Так и остался он самостийником и теперь стал уже не Хвостенко, а Фостенко.
Митя рассказал нам про свое житье в эмиграции. Был он в Афинах, работал на пивоваренном заводе и до сих пор об этом вспоминает с умилением.
— Что же тебя, Митя, заставило вернуться на Родину? — спрашиваю.
— Смутили, — чешет он в затылке. — Поверил рассказам, будто нам ничего не будет после возвращения. Вернулось нас в тот раз человек семьдесят. Разных станиц, конечно. Жили сначала ничего. Ну, потом, конечно, потихоньку всех в конверт. Кого в лагерь, кого расстреляди. Мне пятерку дали.
— И то счастье, — заметил Василий Иванович. — Тебе вот хорошо, баба еще осталась в станице. А меня прямо чисто с корнем. Ну, однако, все же и у меня семья уцелела. Сыну у меня пятнадцать лет. Так он достал себе липу, да и айда из села. Совсем с Алтаю уехал. Эх, вот время пришло. В прежние годы мальчишка в четырнадцать лет совсем еще глупым считался: пасет скот, помогает бабам по дому. А теперь как двенадцать лет, уж он смотрит, как бы документ достать, да из села на вольный свет. Вот и мой. Уже через дядю мне письмо в лагерь прислал. В комсомол записался. Фамилия конечно липа. Мать даже к себе переправил. Написал и я ему перед самым нашим побегом так, чтобы другие не поняли. А Василий, мол, ушел за свою дорогу.
На двенадцатый день мы добрались до горного хребта, с приютившейся у подножия карельской деревушкой. Здесь могла быть опергруппа ГПУ и нам надлежало с особой осторожностью обойти эту деревушку. Задача наша усложнилась преградой в виде быстрой и шумной речки, протекавшей в конце поселка, у самого подножия горы. Кружной обход этого места занял бы целый день.
Пробираемся ближе к селению. Людей пока не видно. Вот дальше уже и идти нельзя: могут увидеть из деревни. Где ползком, где вперебежку наклонившись, мы добираемся до дороги. Перебегаем ее и скрываемся в прибрежных кустах. Как будто нет никого. Начинаем исследовать берег. Метрах в пятидесяти от нас, на берегу, стоят две пустые лодки с веслами. Людей около не видно. Широкая и быстрая река шумит по камням и шуршит донной галькой. Через её быстрины и омуты перейти нечего и думать. Брода вблизи нет.
Решаем завладеть лодкой и переправиться. Быстро грузимся, отталкиваемся. Сильное течение относит лодку к югу, но мы усердно гребем к противоположной стороне: на руле Василий Иванович, я с Хвостенко на веслах, Митя наблюдает, не заметили ли наше присутствие. Противоположный берег тонет в глухой древесной заросли. Что там за этой зеленой стеной? Может быть сидит в кустах засада, а лодка только приманка и мы мчимся прямо в пасть ГПУ. Но раздумывать поздно. Лодка продолжает мчаться поперек речки, минуя водовороты с гребнями пены и шумливые мели. Вот мы уже и перебрались и уже вдалеке от берега, в лесной трущобе. Опять скрываем следы от собак-ищеек: сыпим на следы нафталин и молотую махорку. С высокого дерева на встречной горе опять изучаем местность. Никакого признака жилья. Болота, озера, реки, хребты гор.
Продукты у нас убывают, силы падают. Однообразное питание рисом сказывается в упадке выносливости. Мы проходим в сутки едва семь-восемь километров. Дичи нет, леса словно кладбище — безжизненны и молчаливы. В довершение всех бед начинаются дожди, и мы идем мокрые, едва передвигая ноги.
5. В ДЕБРЯХ
Шестнадцатый день пути. С утра идет дождь. Болотные мхи напитаны водою, с каждой задетой нами ветки льются на нас холодные струи. Туман. Глушь. Настойчиво движемся вперед. Дождь идет до самого вечера. Наконец, мы, измученные и промокшие до нитки, подходим к горному хребту. Перед нами, среди густых елей высится голая скала. Разводим костер и подсушиваем насколько возможно одежду.
Продукты у нас на исходе, между тем пройдена едва половина пути. Силы наши надломлены лишениями.
— Нам непременно надо подойти к жилью и там добыть корову или лошадь, — говорит Василий Иванович.
Мы не возражаем: хлеба ведь здесь не достать.
Вечером следующего дня мы достигли высокого горного хребта и принялись изучать раскинувшуюся перед нами мозаику болот и озер.
— А вот и жилье, — говорит Василий Иванович, передавая мне бинокль и указывая на постройки на берегу длинного озера.
Среди дремучего леса действительно виднелись возведенные кем-то, новые постройки.
— Завод что ли какой, — недоумевает Хвостенко.
А мне вспоминаются рассказы чекистов — приятелей Туомайнена, о финской коммуне. Из Финляндии переходят советскую границу коммунисты и сочувствующие им. Общение советских граждан с такими беженцами повело бы к разоблачению коммунистической лжи о жизни на западе. Да и беглецы, при виде советских порядков, быстро превратились бы из сочувствующих во врагов. По этим соображениям здесь, в глухих, безлюдных дебрях, организована коммуна для финских беженцев… Разведка наша полностью подтвердила мою догадку: это была финская коммуна.
Мы пошли к берегу озера. Коммуна расположена на том берегу, здесь, около — паром, небольшая постройка: дом и, по-видимому, конюшня.
Наступила ночь. Мы стараемся поближе подойти к постройкам у парома. Вот и огонек между деревьями. Наш природный алтайский следопыт исчез во тьме, а мы остались его поджидать… Через полчаса он вернулся довольный:
— Ну, должно быть будет удача. Возле дома конюшня с двумя лошадьми.
Мы несказанно обрадовались этому известию, рассвет застал нас на берегу озера за толстым стволом упавшей сосны. Почти рядом пролегала лесная полузаросшая дорожка к домику. Взошло солнце. У домика никаких признаков людского присутствия.
— Чего же ждать? — сказал Митя. — Если в доме никого нет, так лошадей можно и днем увести.
Василий Иванович снова пошел на разведку. Через час он вернулся и сумрачно лег на прежнее место: конюшня оказалась пустой.
— Куда же девались лошади? — спросил Митя.
— Уехали на них, должно быть.
В наших тощих мешках провизии было всего на два дня. В лесах одна клюква, да брусника, дичи никакой. Все мы молчим, погруженные в невеселые думы. Призрак голодной смерти в глухих дебрях встает перед нами. Ходьба по звериным тропам слишком изнурительна и медленна.
Я лежу усталый и разбитый. Все члены как свинцом налиты. Лежать бы так без движения целый день.
Василий Иванович насторожился: где-то невдалеке послышалось ржание. Мы все вскочили, забыв осторожность. Лошадь! Действительно: по дороге бежала лошадь с боталом на ше. Каждый из нас хорошо знал, что ботало надевается, когда лошадь выпускают на пастбище. Стало быть, она не убежала.
Хвостенко вышел к ней навстречу, протянул руку и позвал:
— Сек, сек, сек…
Лошадь весело заржала и подбежала к нему. Он схватил ее за гриву, а удалой станичник Митя накинул ей на шею аркан из нашей веревки. В следующий момент общими и дружными усилиями лошадь расковали, обернули ей ноги тряпками из мешков, сняли с шеи ботало, тщательно спрятали все под мох, не забыв посыпать нюхательным табаком и скорым шагом отправились по тропинке на гору.
Только глубокой ночью добрались мы до вершины хребта и переночевав там, направились в самую глушь. К вечеру следующего дня мы пришли к уединенном озеру. У нас положительно не было сил двигаться дальше. В конце дневного марша, меня водрузили верхом на похищенного у коммуны коня, передав мне и все мешки. Перед самой остановкой Харитоныч начал осторожно переводить лошадь через ручей. В конце концов, лошадь вынуждена была сделать небольшой прыжок. Я потерял равновесие и вместе с котомками начал ползти под брюхо остановившейся лошади. Мои компаньоны молча смотрели на эту незабываемую по комизму картину, но не могли даже расхохотаться — на это у них не хватило сил.
Мы решили остановиться дня на четыре. В тот же вечер туша убитой нами лошади была разделана по всем правилам охотничьего искусства и в снятой с лошади шкуре мы засолили нарезанное пластами мясо. Мы рассчитывали через два дня засушить его на вертелах. Пока же без конца варили и ели мясо, топили жир. Это было форменное пиршество.
В этих глухих первобытных лесах — хаос, не тронутый человеком. Упавшие, вырванные с корнем деревья валялись всюду в полном беспорядке. Мы укладывали целые стволы таких упавших деревьев и зажигали. Получался сильный, равномерный огонь. Около него удобно сушить конское мясо на деревянных вертелах, воткнутых одним концом в землю.
