Андрей Фурсов - Колокола истории
Как заметил К.Саган, эпилептический припадок, отключающий, обеспечивающий значительную часть неокортекса и лимбического мозга, отбрасывает человека на сотни миллионов лет назад.
Ясно, что виртореальность тоже отключает неокортекс и лимбический мозг, сохраняя (и многократно усиливая) значение самой древней части мозга, ведающей «агрессивно-послушным» поведением,[36] и таким образом на время перемещает человека в далекое (дочеловеческое) прошлое в качестве в значительной степени дочеловеческого существа, не меняя при этом его морфологию, физическую организацию.
Разумеется, такие путешествия не могут быть бесследными, тая в себе возможность регрессивной эволюции, социальной деградации человека до Homo saurus, до гомозавра. Если хотя бы отчасти прав Ю.Плюснин,[37] полагающий, что социальные формы существуют независимо (я бы сказал: относительно независимо) от биологических («правило Эспинаса»: нет несоциальных животных, т. е. биологическое и социальное суть два аспекта — вещественный и информационно-энергетический — одного и того же явления, причем соотношение их эволюционно подвижно в обе стороны) и обладают своей эволюцией или даже не столько эволюцией, сколько историей, то воспроизведение в человеческом обществе социальных черт и отношений не (или до-) человеческого типа («бабуинизация», «муравьезация» и т. д.) при физической неизменности носителей социальности, регресс последней — явление вполне реальное объяснимое. И это — не биологизация, а именно регресс человеческой социальности в дочеловеческие формы социальности же. И хотя XX в., а отчасти и XIX дали тому немало примеров, мы до сих пор не только не осмыслили, но и, похоже, не осознали их.
Итак, виртуальная реальность — это широко и соблазнительно распахнутые ворота и одновременно позолоченный мост на пути в регресс человеческой социальности, который она же и скрывает, искажает, представляя дочеловеческое как человеческое. У нее для этого много возможностей.
LXКонкретный пример возможностей дереализации мира, сокрытия или искажения современных процессов приводит А.Матляр, известный специалист по мировым коммуникациям. Ныне постоянно приходится слышать — от сладкоголосых политиков, ооновских чиновников и обслуживающих их журналистов — глобализации мира, о его «мондиализации», о создании единого мирового информационного пространства и т. д. и т. п. Как правило, именно такого рода рассуждения противопоставляют идеям и прогнозам о распаде единой мировой экономической системы на несколько регионов-геоэкономик, о деуниверсализации мира, о том, что целые блоки будут выпадать (или стремиться выпасть и обособиться) из некогда единого мирового процесса индустриальной и особенно позднеиндустриальной — американо-советской, «холодновойновой» эпохи.
На самом деле, логика развития энтээровской эпохи ведет именно к утрате миром единства и целостности; не хочется внешних аналогий, но так и вертится на языке что-то вроде «неофеодальной неораздробленности» («новое средневековье» уже дважды занято, в этом «теремке» поселились Н.Бердяев и А.Мэнк). Однако современные средства массовой информации стремятся убедить в противоположном, в том, что мир становится все более единым и тесным, что его «накрывает единая мировая информационная сетка» (это, кстати, хорошая фрейдовская проговорка: в сети и сетями-сетками ловят рыбу, бабочек и вообще слишком доверчивых). Соответствует ли реальности «глобализация» и «мондиализация» мира? Или — нарисовано на холсте? По логике развития позднего капитализма и НТР должно быть верно второе.
Упоминавшийся П.Вирилио подтвержает это. Нет никакой мондиализации мира, говорит он, есть виртуализация этого процесса, т. е. создание иллюзии становящегося все более единым мира. Реально мондиализируется текущее мгновение, настоящее время, миг; точка во времени (опять пуантилизация!) становится уникальным в истории — мировым — временем. Но это время, подчеркивает Вирилио, виртуальное, создаваемое средствами коммуникации. Если Ф.Бродель говорит о «мир-экономике», а И.Валлерстайн — о «мир-системе», то, как считает А.Матляр, наступает время «мир-коммуникации». При этом, добавляю уже я, «мир-экономика» распадается на макрорегионы геоэкономики. И это естественно: если решающую роль играют «информационные факторы производства», то (виртуально-) реальное единство мира осуществляется на их, а не на индустриально-вещественном, уровне. Энтээровский «мир-коммуникация» вообще снимает противоречие «глобальный — локальный». И это уже нашло отражение в появлении неологизма «глокальный» (глобальный + локальный). Глобальное и локальное сжимается в точку, которая есть и локус, и мир одновременно. Пуантилистский мир — это глокальный мир. «Глокус» — вот главный враг и мир-системы, и национального государства, и универсалистской культуры. «Глокусу», этому дитя НТР, адекватен партикуляризм, способный узаконить новые формы эксплуатации и неравенства.
Затухание системообразующего противоречия имеет еще одно следствие. Социальная борьба утрачивает адекватную ей социальную (социосистемную) форму и начинает примерять иные одежды; этнические, этнокультурные, этнолингвистические, религиозные или даже расовые. Короче, социальная система уже не может обеспечить своим конфликтам социосистемную же форму, придать им характерную для нее социальную форму. У нее нет для этого ни сил, ни возможностей, и она начинает поиск в себе — за пределами социального, а также за пределами самой себя. Это негативный способ выхода системы за собственные рамки, на чем она, как правило, и ломается, поскольку в ходе борьбы внесистемных (и внесоциальных для данной социальной системы) форм появляются новые социальные формы, из которых, как из процесса конфликта, из процесса борьбы, и возникает новый системосоциум.
В этом смысле генезис систем и их упадок внешне похожи. Так, в первые столетия истории капитализма его социальные конфликты идейно не принимали чисто классовую форму. Для их идейного оформления хватало старых средств — христианской религии. И Великая капиталистическая революция началась как религиозная. C конца XVIII и по последнюю четверть XX в. конфликт Капиталистической Системы обрели адекватную им форму, классовую, которая получала и свое особое, новое и чистое идейное оформление — идеологию. Соответственно именно зрелые фазы развития Феодальной Системы и Античной Системы демонстрировали формы, сходные с классово-идейными или эквивалентные им.
Правда, в наши дни имеется существенное отличие. Античность, феодализм и капитализм суть элементы субъектного потока исторического развития, для которого революция есть имманентная форма социального движения. Революции здесь, как и социальные конфликты, со времен христианства происходили в поле и под знаменем универсалистских форм. Ныне в Капиталистической Системе, в которую капитал насильственно включил общества несубъектного потока развития, конфликты, возникающие в период затухания системообразующего противоречия, все более обретают неуниверсалистскую или даже антиуниверсалистскую форму, будь то религия или этнокультура. В этом — резкий контраст между «входом» в капитализм и «выходом» из него. Но это естественно: выйти так же, как войти, — нельзя. Вход — противоположность выходу. И это — еще одна причина, заставляющая переосмыслить суть этнорелигиозных движений позднекапиталистической эпохи и не вешать на них ярлык национализма. Эпоха национализма и национализмов закончилась. Этнорелигиозные и расово-культурные конфликты необходимо изучать по-новому. Возможно, и для этого понадобится создать новую сферу знания.
Итак, многослойный кризис, о котором шла речь, кризис-бутерброд, «биг мак», которым не подавиться бы; осенний характер нынешней эпохи — все это подталкивает к разработке новых сфер знания, к переосмыслению нынешней его структуры, к созданию новой системы рационального знания. Это императив и для нас, и для Запада — как для Русской Системы, так и для Западной, если она не хочет уйти в прошлое вместе с капитализмом.
Разумеется, говоря о киберпространстве, о Homo disinformaticus, я отмечаю некие тенденции, возможные варианты — преимущественно негативные. Во-первых, потому что негативы чисто статистически чаще побеждают в истории. Во-вторых, лучше быть предупрежденным о худшем и быть готовым к нему. Осознать необходимость такой готовности важно и для Запада, и для нас. Мы входим в пуантилистский энтээровский мир по негативу, именно мы по принципу «язычники, страдающие от язв христианства», можем быстрее и сильнее подорваться на «минах» виртореалъности и киберпространства без НТР и ее позитивов (эффект ситуации индейцы и «огненная вода»). Конечно, русская реальность всегда отчасти (и часто от части большой) была как бы виртуальной Иначе не возник бы у нас фантастический реализм Гоголя и особый русский юмор, смеховая культура, в которой может быть и смешно, и страшно одновременно. Конечно, западная виртуальность может поломаться при столкновении с доэнтээровской российской — как «ломаются» об российских тараканов самые что ни на есть сильные западные инсектициды. Хуже другое, а именно: русская «виртуальность», усиленная западными формами. Большевики уже провели один эксперимент. Поэтому, повторю, над проблемам последствий виртуализации мира стоит размышлять и нам, и Западу.
