Андрей Фурсов - Колокола истории
«…Раздавить гадину тоталитаризма» во имя правового государства, рынка (капитала) и демократии — трех источников, трех составных частей посткоммунизма — вот лозунги почти недавнего прошлого. Десять лет прошло, и не осталось ничего от лозунгов, не говоря уже о том, что не построено правовое государство, что не создан рынок, что демократия стала бранным словом. Осталась дырка от бублика, почти в буквальном смысле — в том смысле, что значительная часть общества лишилась вещественной субстанции, того, без чего невозможно существование частной собственности, правового государства, демократии, того, что ныне разрушено. Как заметил в своем дневнике И.Дедков, это «разрушение вломилось в каждый по сути дом. Эти дома только-только — усилиями нескольких поколений — стали походить на человеческие жилища. Только-только в этих домах стали возрождаться или складываться свои традиции, преемственность поколений. И хотя эта медленная жизнь, медленно строящиеся дома еще не вобрали в себя многих полубездомных, но она все-таки их вбирала и расширялась».[28]
Здесь необходимо сделать два замечания, которые корректируют мысль И.Дедкова, но от которых тем не менее не легче. Во-первых, «вбирать и расширяться» медленная жизнь перестала на рубеже 70–80-х годов, когда для огромной массы населения она замедлилась совсем. Во-вторых (правда, от этого не легче), все это уже было в Русской Истории — не в первой: много вещественной субстанции было унесено Ветром Русской Истории, Ветром «Северовостока» (М.Волошин).
В этом ветре вся судьба России —
Страшная безумная судьба.
В этом ветре гнет веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.
Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах — дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.
Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток,
И не замкнут список палачей,
Бред разведок, ужас Чрезвычаек.[29]
Опричники, гвардейцы Петра, большевики — все эти хирурги и мастера Чрезвычайки не только давили человеческий фактор, но и сметали, разрушали (перераспределяя остатки) вещественную субстанцию, накопленную «медленной жизнью». Вместе с самой жизнью разрушали то, что было сделано несколькими поколениями до них: четырьмя — до опричников, тремя-четырьмя — до Петра и его команды, семью-восемью — до большевиков. Нынешнее разрушение (слава Богу — без централизованного террора, а, так сказать, экономическими методами, по крайней мере до сих пор, до начала 1996 г., когда пишутся эти строки) пришло через два-три (три — если считать с 1917 г., два — если с 1945 г.) поколения, самый короткий промежуток между вещественной десубстанциализацией. Так ведь было же нам сказано: ускорение — «грядут перемены, и они коснутся каждого» (М.Горбачев). Коснулись и ускорились с очередным северовосточным «ветром перемен» (Т.Кибиров):
Ускорение, брат, ускоренье…
Свищет ветер в прижатых ушах,
Тройка мчит по пути обновленья.
Но безлюдно на этих путях.
Нет, не тройка, не дедовский посвист,
Конь железный глотает простор,
Не ямщик подгулявший и косный —
Трактор пламенный, умный мотор.
Мчится, мчится запущенный трактор.
Но кабина пуста — погляди!
Где же ты, человеческий фактор?
Ну, куда же запрятался ты?
Так что менялось? Собачья голова и метла — на щит и меч? Тройка — на трактор? Но этот птица-трактор, как и гоголевская (метафизическая) птица-тройка, — пуст. «Куда подевалась материя, вещественная субстанция?» — вот третий (после «Кто виноват?» и «Что делать?») великий русский вопрос (без ответа; впрочем — вру, Карамзин ответил). Однако это лирико-метафизическое отступление — к слову. Вернемся к системным кризисам.
LVIСистемный кризис, эпоха упадка и социальной революции, разрыва времен (хроноклазма) оказывается ситуацией многочисленных возможностей, котлом возможностей, когда связи между причинами и следствиями носят нелинейный, «искривленный» или пунктирный характер. И когда субъектное действие или просто событие может по сути изменить или деформировать историю. В таких условиях, когда необходимость как бы дает свободе воли передышку и время порезвиться (что не отменяет ни социальных циклов, ни логики социального развития), когда быстро меняются ориентации личностей и фракций, быстро возникают и столь быстро распадаются политические группы, оппоненты быстро перехватывают друг у друга аргументацию и программы (как говаривал Ленин, надо уметь и украсть, когда нужно), надевают несвойственные себе идейные наряды. Вот в такой-то кутерьме рождаются новые эпохи, которые приходят (сначала) в виде Истины Слова, открываясь не многим и не сразу и отсекая, подобно социальной бритве Оккама, все исторически лишнее, а затем опять вводят человека в мир более жестких, социально-аскетических причинно-следственных связей.
Нынешнее социальное знание оперирует одним временем и отражает только его. На самом деле времен и соответствующих ему реальностей несколько: линейное эволюционное, линейное революционное, линейное регрессивное, циклическое. Каждому из них должен соответствовать свой тип знания. Можно ли будет создать из нескольких типов один, найти общий знаменатель в каком-то одном времени и в какой-то одной реальности — на вопрос у меня пока нет ответа, его даст только практика конструирования новых типов знания: чтобы понять вещь, нужно ее сделать. В любом случае межсистемность, социальная революция — это нечто особое, не укладывающееся полностью ни в логику предшествующей системы, ни в логику будущей.
«Переходные», а точнее — промежуточные периоды можно сравнивать только друг с другом, а потому рядом с социальной эсхатологией необходима сфера знания, изучающая революции, социальные разрывы, — революциология, клазмология (от греч. «клазмос» — разрыв). Возникает, правда, вопрос, в какой степени это науки, а в какой — описание, точнее: в какой степени описательная сторона может быть в данном случае концептуализована? Ведь социальная наука системоцентрична, а мы попадаем в субъектоцентричную ситуацию, которая, как правило, возникает на грани эпох и систем.
Системы не рождаются путем превращения одной в другую, путем филиации одной из другой. Их разъединяет и соединяет исторический субъект, точнее — периоды, эпохи взрывов субъектной активности, сметающей остатки одной системы и закладывающей фундамент другой. Это эпохи социальных революций. Великие социальные революции, будь то антично-полисная, христианская или великая капиталистическая 1517–1648 гг., всегда суть хроноклазмы, взрывы времен, «вывихи века». Шекспир устами Гамлета впервые сформулировал: «The time is out of joint». Этот-то вывих и есть историческое поле деятельности субъекта, творящего новую систему. Результат великих социальных революций — не обязательно приход к власти неких новых социальных сил. И не становление (т. е. ранняя стадия) новой системы. Это — генезис новой системы. И, самое главное, в ходе великой социальной революции выковывается тот новый исторический субъект, который способен создать, установить и упрочить новую социальную систему. Потому революции всегда и начинаются в мозгу — то монаха, то философа, то сквайра, то помощника присяжного поверенного.
Новые системы как бы наращиваются на нового субъекта, он разрастается ими. Новый субъект Русской Истории В.И.Ленин был Властью и Системой в одном лице. Вокруг него сложилась новая система — «партия нового типа», из мутаций и трансформаций которой впоследствии вырос коммунистический порядок. До Сталина Ленин и Партия были равновесны — и почти тождественны.
Партия и Ленин —
близнецы-братья —
Кто более
матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин,
подразумеваем
партия,
Мы говорим
партия,
подразумеваем — Ленин.
В этих строках четко зафиксировано не просто и не только тождество, но и относительное равновесие «исторических гирек» под названием «Ленин» и «Партия», То же можно сказать о Петре I (с его гвардией) и «остальной России». Ситуация субъектно-системного равновесия вообще характерна для эпох революций и смут.
Если говорить о нашей истории в XX в., то Сталин, движимый логикой Русской Системы и Русской Власти, помимо прочего, должен был покончить с фазой субъектного взрыва Русской Истории. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что он был последним субъектом этой фазы, уничтожавшим, отменявшим ее и тем самым упрочивавшим новую систему. Сталин закрыл Крышкой Истории котел исторических возможностей, и персонификатору этого котла — ленинской партии пришла «крышка». Но последним, по иронии истории, под крышку угодил сам Coco Первый (и последний). Устранение его «хрущёвцами» (название условно) означало окончательный финал субъектной фазы. Теперь были возможны лишь отголоски субъектности в виде «волюнтаризма», впрочем, тоже вскоре заглушенные в эпоху (и эпохой) безбрежного реализма брежневского «реального социализма», в позднезрелой и поздней стадиях коммунистического порядка.
