Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
русских патриотов, сам советско-коммунистический режим был всегда вполне
самодостаточным и если и собирался куда-то эволюционировать, то, во всяком
случае, не в сторону исторической российской государственности, а в сторону
одной из его собственных известных форм. Да и вообще мимикрию не следует путать
с эволюцией. В конце 1991 г. Зюганов о компартии вообще предпочитал не
упоминать, выступая в качестве главы некоего «Союза народно-патриотических сил»,
но как только забрезжил свет надежды, тут же предстал в натуральной роли её
главы. Вообще, чем лучше обстояли у них дела (или когда они так считали), тем
откровеннее коммунисты говорили собственным голосом. Но в любом случае
«обрусение» не простиралось дальше сталинизма.
Вполне обычным для общественного сознания 90-х годов было представление о
возглавлении коммунистами «всех патриотических сил». Но так называемые
«национал-патриоты», о которых демократические СМИ любили писать как о союзниках
коммунистов, вовсе не являлись тогда самостоятельной силой. Те, кто сотрудничал
тогда с коммунистами, были либо сами внутренне достаточно «красными», либо
проделали эволюцию в эту сторону. Абсолютное большинство деятелей так
называемого «патриотического движения» составляли к тому же выходцы из
научно-литературного окружения партийной номенклатуры, которые сохраняли
верность КПСС вплоть до её запрета. Оставаясь в душе убежденными сторонниками
советской власти, разве что исповедуя некоторую «ересь» по отношению к
ортодоксальному ленинизму — национал-большевизм, они были способны лишь упорно
цепляться за «родную партию», надеясь, что она перевоспитается в том же духе.
Никаких собственных организационных форм это движение не создало, а вся
сколько-нибудь «политическая» деятельность его оказалась под контролем и
руководством коммунистов. Возникновения в этой среде какой-то чисто
патриотической организации последние просто не допустили бы.
Претензии «патриотической оппозиции» на объединительно-патриотическую роль
простирались до утверждений о том, что она-де объединяют «белых и красных», «от
социалистов до монархистов» (как вариант: никаких белых и красных не было и нет,
во всяком случае, в настоящее время, а есть только русские люди, которых
искусственно разделяли и разделяют враги) и стремления стереть разницу между
захватившими власть в 1917 г. большевиками и их противниками: ведь если
коммунисты — тоже патриоты, то почему бы не простить им совсем уж небольшой грех
«социализма»? Заявляя о «невозможности перечеркнуть 75 лет русской истории» и
вернуться к традиционным ценностям, национал-большевики предлагали объединить
традиции: соединить коммунизм с православием, советский строй с монархией и
т.д., изображая себя как идеологов «третьего пути». Чтобы соответствовать этой
роли они, естественно, стремились отделить себя от коммунистов, лишь подчеркивая
необходимость теснейшего союза с ними (оправдывая коммунизм тем, что он, якобы,
возник «как противостояние мировой закулисе»). Кроме того, такая роль требовала
отсутствия всякого иного «третьего пути» (которым на самом деле и было бы
обращение к дореволюционной традиции). Вот почему существование «белого»
патриотизма представляло для идеологов национал-большевизма смертельную
опасность, и они стремились представить дело таким образом, что его как
самостоятельного течения не только нет, но и быть не может (а все «белое»
находится в их рядах). Они всячески избегали даже упоминать термин
«национал-большевизм» и крайне болезненно воспринимали упоминания о наличии
иного патриотизма, чем их собственный советский. Им ничего не стоило, например,
повесить рядом портреты Врангеля и Фрунзе или зачислить в свою «команду» таких
идеологов эмиграции, как И. Ильин и И. Солоневич, немало не смущаясь тем, что
те, при всей разнице во взглядах, были прежде всего наиболее непримиримыми и
последовательными врагами советского режима.
Некоторые из них, а также их союзники из «демократов-перебежчиков» даже
именовали себя белыми и от имени белых «замирялись» с коммунистами, или
объединялись с ними в «Объединенную оппозицию» (как 1992–1993 гг. группировки
Астафьева, Аксючица и др.). Подобными тенденциями было наполнено и «казачье»
движение, видные деятели которого под бурные аплодисменты заявляли, что
«партийный билет казачьему атаману не помеха», а позже под сетования о том, что
«нас пытаются снова расколоть на белых и красных», поднимали на щит разного рода
отщепенцев, воевавших в гражданскую войну на стороне большевиков. Между тем
Белое движение, возникшее в свое время в защиту уничтоженной России, по самой
своей сущности было прежде всего движением антисоветским и размежевание красных
и белых проходило именно по линии отношения к советскому режиму и всему
комплексу советского наследия. Если для одних 7 ноября был главным
государственным праздником, то для других — «Днем Непримиримости», и сделать из
этой даты «День согласия и примирения», как пытался ельцинский режим, было
совершенно невозможно. «Объединенная оппозиция» в действительности представлала
собой не объединение не правых с левыми, а левых — с левыми, изображающими из
себя правых; не союз «белых и красных» (что в принципе невозможно), а союз
красных с такими же красными, но «национально окрашенными» (что совершенно
естественно). Опубликованное в связи с этим в конце 1994 г. заявление «Белая
эмиграция против национал-большевизма» (в России его опубликовали, в частности,
«Независимая газета» (25.10.1994), «Экспресс-хроника» (1.11.1994), «Новый Мир»
(1995, №1), подписанное последними оставшимися в живых участниками гражданской
войны, их потомками и руководителями всех основных белоэмигрантских организаций
с изложением позиции Белого движения, нанесло весьма чувствительный удар по
претензиям национал-большевизма говорить от имени наследников исторической
российской государственности.
В национал-большевистской публицистике просматривалась также тенденция оседлать
монархическую идею и с её помощью сделаться судьею между белыми и красными (как
если бы они сами были не одной из сторон, а чем-то потустороннем, высшим по
отношению к ним), а в конце 90-х годов, оставив поползновения на «заединство» с
эмиграцией они прямо выступили против Белого движения, обвинив его в «масонстве»
и «феврализме», а себя подавая как наследников монархии. Попытки
национал-коммунистов поставить себя «правее» Белого движения и зачислить в свои
ряды «самых крайних» монархистов, противопоставив их Белому движению, да ещё
опираясь на них, обличать антисоветские взгляды, выглядели весьма забавно в
свете того, что те деятели, которые действительно были правее Белого движения в
целом, во-первых, сами все к нему принадлежали (составляя его крайне правый
фланг), а во-вторых (и это главное), они-то как раз и были самыми лютыми
ненавистниками Совдепии (если более либеральные и левые элементы эмиграции в
1941–1945 гг. могли позволить себе «оборончество» или рассуждения о «двойной
задаче» то монархисты, а особенно такого толка, воевали в составе разных
антисоветских формирований).
Существовал, впрочем, и собственно «коммунистический монархизм» — как вариация
сталинизма (в этой среде существует версия, что Сталин втайне мечтал о
монархии). Идея своей, «красной монархии» действительно близка тем, кто готов
наполнить знаменитую триаду «Православие, Самодержавие, Народность» советским
содержанием. С православием «красные монархисты» вполне согласны были мириться,
даже оставаясь большевиками, коль скоро оно призвано придавать их будущему
режиму респектабельность (опять же в точном соответствии со сталинской
практикой). Недаром излюбленное самоназвание национал-большевиков —
«православные коммунисты». Самодержавие они понимали как тоталитарную диктатуру,
а народность — как социализм со всеми прелестями «коллективизма», воплощенного в
колхозном строе. Земский Собор в национал-большевистской интерпретации
представлялся в том духе, что съезжаются какие-нибудь председатели колхозов,
советов, «красные директора», «сознательные пролетарии» и т.п. и избирают царем
Зюганова.
«Патриотическое движение», во главе которого выступали те же национал-коммунисты
из «Завтра» и т.п. изданий не имело самостоятельного ни политического, ни
