Павел Назаренко - В гостях у Сталина. 14 лет в советских концлагерях
Одно можно сказать, что русские коммунисты — белые дикари, но только не Африки а цивилизованной Европы.
Переход в город Прокопьевск
Кончилась первая фильтровка. Нас, казачьих офицеров, выделили и под усиленным конвоем 7-го августа походным порядком погнали в гор. Прокопьевск. Путь был недалек (10–12 километров), но для нас он был довольно большим и тяжел: м. Многие из гас так ослабели, что не могли успевать за впереди идущими конвоирами а потому и отставали. Но конвоиры нашли способ как подогнать отстающих. Приклады и площадная брань сделали свое дело и отстающие напрягая последние свои силы и в свою очередь по адресу красных владык и их опричников посылали свои проклятия и старались не отставать.
С небольшими приключениями приближались к городу Прокопьевску.
Вошли в город. Постовая глухо отдается под нестройными шагами колонны «врагов народа», как нас всегда называли красные палачи.
Усталые, изнуренные голодом, плетемся, едва передвигая ноги, по улице, которая была вымощена диким булыжником. Женщины казачки Кубани и Дона встречали и провожали нас печальными взорами и незаметно вытирали слезы со своих глаз. Иду и боюсь взглянуть в лица с устремленными на нас глазами. В душе моей разыгрывалась сильная драма. Беспомощность моя унижения и оскорбленное чувство не давали мне смелости взглянуть в лица этих, тоже несчастных, высланных сюда из своих родных краев.
Боюсь даже встретиться с ликующим взглядом, какой либо коммунистки, к счастью не оказавшейся в числе присутствующих. Топот со стороны привлекает мое внимание. С трудом поднимаю голову и взгляд мой, взгляд страдальца, встретился с глазами, по всему видно, казачки, заглянувшей на миг в глубь моей души.
Крик боли вырвался из уст ее и она повалилась в объятья своей подруги. Луша, казачки заболела о братьях казаках обессиленных, измученных и шагающих на красную московскую Голгофу. Обильно льются слезы казачек, с сильной болью бьются их сердца, но «слезами горю не поможешь», а мы шаг за шагом оставляем родные лица наших казачек и центр города.
Тырганскик Уклоны
Да, мы в Прокопьевске, в городе, который останется в моей памяти на всю жизнь. Город шахт и лагерей. В нем и в его окрестностях я насчитал до 20-ти лагерей (отделений), и из них в некоторых находилось до 2000 и больше заключенных.
В городе для нас моста не оказалось и мы гонимые опричниками, едва передвигая ноги, поплелись за 3–4 км. от города на Тырганские уклоны, где уже для нас подготовлен «баз» с высоким забором и вышками для часовых.
Это было лагерное отделение № 825-е, лагеря № 7. Приходилось удивляться «богатству» СССР лагерями и лагерными отделениями, переполненными до отказа заключенными, собираемыми усердной рукой красных коммунистических московских палачей, изо всех уголков бывшей Российской Империи, сателлитов а особенно из Восточной Германии и военнопленных. Бедные, бедные, сколько такой почти, непосильной работы пришлось сделать им и теперь делать?
Даже приходится Европе и всему миру сделать укор, как они не понимают этого, и еще говорят, что агрикультура в слабом положении, что покупают хлеб (зерно) в Австралии и Канаде, а как же не покупать, если земли не хватает (1/6 земного шара). Это только глупая царская Россия разбрасывалась и продавала зерно за границу, говорят, промышленности другие отстают.
Да, хорошо вам там за границей, да еще и гнилой, как ее окрестили советские вожаки, рассуждать, а попробуйте вы в любой стране 20 000 000 — 30 000 000 загнать в лагеря, а в 1945 г. говорят, что эта цифра доходила и до 50 000 000 человек, разве это малая работа, разве этого мало, разве это легко? — но попробуйте сами и увидите воочию чего все это стоит. Да возьмите во внимание еще и то, что сколько миллионов душ пришлось расстрелять и уморить голодом, разве это малая и легкая работа? А какую армию шпионов и агитаторов пришлось подготовить и послать по всему свету и с какими громадными капиталами для саботажа и подкупов, разве это малые достижения, а мир слепой не видит и вполне не ценит нашу пролетарскую коммунистическую работу.
Так вот и мы пришли на новое, конечно, временное «местожительство». Внутри никаких построек, кроме кучи старых палаток а вокруг, как уже сказал выше высокий забор с 8-мю вышками для часовых, широких ворот и проходной.
Делать нечего, надо устраиваться. Работа закипела и в течении 2–3 часов на месте пустыря вырос полотняный лагерь с двух-ярусными нарами из жердей которые нам подвозились.
Матрасы и подушки нам заменяла высокая трава, которая в изобилии росла на нашем пустыре. Мы зажили «со всеми удобствами» на «новых квартирах». Вечером старший нашей палатки войск, стар. Кал…. заявил, что если мы услышим какой шум или выстрелы, то никто не должен выходить из палатки. Я поинтересовался, что бы это значило? Он, по секрету, мне сказал, что этой ночью выведут на расстрел есаула Бондаренка, известного храбреца, наводившего ужас на титовские и советские полки своим дивизионом, которым он командовал в Казачьем Корпусе ген. Фон Панвица в Хорватии.
Кровожадные красные палачи уже начали забирать свои жертвы и пожирать их, благодаря проклятой иудинской услуге англичан.
Ночи уже были довольно прохладные а потому спать было холодно. Те у кого были шинели все же могли уснуть, а многие, желая представиться главкому Александеру во френчах или гимнастерках, шинели не взяли, а теперь почувствовав холодное дыхание сибирской ночи, выбивали трели зубами, сворачивались в клубочек, мучились без сна. Некоторые ложились рядом с тем у кого была шинель и прикрывался полой шинели. Так и я с братьями Калюжными укрывались моей шинелью и были счастливы. Могли уснуть спокойно, согревая друг друга теплотой своего тела, а с верху и боков прикрывала нас шинель. Под головы клали сапоги вместо подушек а главным образом, чтобы во время сна не стянули их урки или блатные, которые зорко следили за всеми нашими вещами и при первом удобном случае забирали все и относили стражникам а уже днем надежным посыльным относилось в город и променивалось на самогон.
Бывшие подсоветские офицеры оказались умнее и практичней нас старых эмигрантов. Они забрали с собою все свое имущество: одежду, белье, одеяла и др., а потому не страдали от холода, как беспечные старые офицеры, и при первом удобном случае подсоветские смогли за свои вещи, оставшиеся после «шмоков» (обысков) выменять продукты питания и утолить мучительный голод.
Наступила осень а потому на подсобных хозяйствах началась уборка урожаев. Нас 50 счастливцев назначили на уборку брюквы на ближайшем к лагерю подсобном хозяйстве, но главное и большое подсобное хозяйство находилось значительно дальше.
Началась уборка картофеля. Набирают группу в 150 человек и под усиленным конвоем и походным порядком ведут по, доселе не известным нам, дорогам. С жадностью вдыхаем чистый воздух полей.
Глаз нельзя оторвать от осенней красоты природы, которая готовится к зимней спячке. Правее и левее дороги раскинулись свободные поля, разукрашенные желтеющей травой, из под которой местами выглядывает еще зеленая трава, а там в дали виднеются запоздалые осенние полевые цветочки, растут себе на свободе. Никто их не караулит, не тиранит, как наши тела и души ненавистные энкаведисты. Эх, почему мы не цветочки, почему у нас отобрали свободу?
Почему в сказках все возможно так легко и просто. Превратится в какую либо птичку или мотылька, вспорхнуть и улететь подальше от этого суетного и ужасного житейского мира в свободные поля или в густые непроходимее дикие леса. А вот и кустарники начинаются, как предстража далекого леса. Они издалека подходят к дороге все ближе и ближе. Легкий ветерок шаловливо играется с цветочками. Они машут нам и зовут на свободу в непроходимый лес.
В лес к птицам и зверям подальше от звероподобных двуногих животных, имеющих образ человека, но хуже зверей.
Со мной рядом идет войск, старш. Кал….с одной стороны а с другой стороны идет войск, старш. Ник… Головко. Послушайте, неужели Вам слаже умирать постепенно в этих ужасных условиях лагерной жизни? Я же предпочитаю умереть, хотя бы и от голода в лесу, но на свободе. Если желаете, то давайте убежим в лес а там видно будет? Бог не без милости, казак не без счастья, оба согласились. Решено было бежать с бивуака в лес.
После двухдневного марша, кусты перед нами расступились и мы вышли на довольно большое поле, которое было засажено картофелем но еще с высокими стеблями. В нижнем конце поля в 30-ти метрах от леса стоял курень на 150–200 человек, покрытый соломой. Внутри (по средине) куреня был сделан ров 30 сант. глубины и 11/2 метр, ширины. Земля выбрасывалась на обе стороны. Образовавшаяся по сторонам возвышенность была покрыта соломой, на которой не один год спали заключенные.
