Чэнь Цзя-вэй - Демократическая прогрессивная партия Тайваня и поставторитарная модернизация
Что же касается Китая, то важнейший факт, требующий самого тщательного осмысления, состоит в особого рода незавершенности его модернизации. Речь идет не просто о неравномерности и неоднородности развития страны в географическом, социальном и этническом отношениях. Незавершенность модернизационных процессов в Китае проявляется в определенной двойственности, неоднозначности сложившегося в современном Китае общественного строя. С одной стороны, в Китае создана жизнеспособная рыночная экономика, появился многочисленный средний класс, хорошо сознающий свою силу и интересы, допускается значительная степень хозяйственной автономии. С другой стороны, КПК сохраняет монополию на власть и идеологию в обществе, причем ее идеологический контроль в последние годы даже усиливается. Хотя китайские лидеры заявляют о своей приверженности демократии, они скептически относятся к либеральной демократии западного образца и понимают под демократией прежде всего идейное и культурное единство общества на основе идеологических принципов КПК. По примеру Тайваня они считают ближайшей целью развития страны достижение «малого процветания», но высшей целью для них остается наращивание «совокупной мощи государства». Соответственно, демократия в Китае осуществляется преимущественно в формах «консультаций» органов власти с широкими слоями общества. И надо признать, что правящие верхи КНР имеют эффективные каналы связи с общественным мнением и в большинстве случаев своевременно корректируют политический курс, чтобы избежать народного протеста. Эта особенность политической жизни Китая, характерная и для Сингапура, тоже является составной частью китайской политической традиции. Однако и китайская, и сингапурская модернизационные модели нельзя считать поставторитарными, поскольку базовые, фундаментальные принципы развития обоих государств не являются демократическими. В данном случае мы имеем дело с авторитарной модернизацией – разве что, может быть, в ее более мягкой форме.
В полном соответствии с «консультативным» характером демократии в КНР с началом проведения реформ всевозрастающую роль в политике Китая и прежде всего в области принятия политических решений играют разного рода мозговые тресты[48]. Эти организации предоставляют властям информацию, экспертные оценки и прогнозы по широкому спектру вопросов, касающихся внешней и внутренней политики правительства, экономического и социального развития, государственной обороны и безопасности. Естественно, возникает вопрос: насколько свободны эти мозговые тресты в своих оценках и рекомендациях? Нетрудно предвидеть, что экспертное сообщество не может ставить под сомнение руководящую роль КПК и ее исключительное право принимать политические решения. Кроме того, в Китае практически нет независимых центров экспертизы по экономическим, социальным и политическим вопросам. Почти все мозговые центры страны действуют при правительственных учреждениях, фактически являясь их подразделениями. Из этого не следует, что мозговые центры Китая призваны только создавать видимость общественной санкции уже готовых правительственных решений. Китайское экспертное сообщество обладает практически неограниченной свободой обсуждения конкретных вопросов государственной политики, и выработка решений, как правило, сопровождается острыми дискуссиями. В большинстве случаев мозговые тресты способны указывать альтернативы правительственной политике, что существенно расширяет само поле принятия решений[49].
Вместе с тем по сравнению со странами Запада, Японией или тем же Тайванем в КНР почти нет кадровых перемещений между правительственными и партийными органами, с одной стороны, и интеллектуальным сообществом, с другой стороны, даже в его высших эшелонах. Строго соблюдается разделение между «внутренним кругом», т. е. органами, принимающими решения, и «внешним кругом» – интеллектуалами и экспертами, которые являются советниками власти и нередко оказывают ей пропагандистскую поддержку[50]. Тем не менее создание мозговых трестов является эффективным способом привлечения профессионалов к сотрудничеству с властью и тем самым – осуществления «руководящей роли» КПК в обществе. В широком же смысле отношения партийного руководства и экспертного сообщества соответствуют природе традиционного для Китая ритуального социума, в котором единство его членов выражается через их разделение, а коммуникация имеет символический характер. (То есть налицо ситуация, обратная той, которую в передаче Б. А. Исаева описывает К. Дойч: «На качество и скорость коммуникации оказывает влияние тип политической системы»[51]. В конфуцианской цивилизации, похоже, все ровно наоборот – именно специфическая природа укорененной в культуре коммуникации творит соответствующий ей «тип политической системы».) Или, как говорят в Китае, истина передается «без слов», «от сердца к сердцу».
Мозговые тресты Тайваня действуют в парадигме аналогичной политической культуры, что является дополнительным аргументом в пользу правомерности определения тайваньской модернизации именно как поставторитарной, то есть испытывающей на себе влияние авторитарного прошлого и еще пока не совпадающей с классической западной моделью. Как отмечает Е. В. Журбей, они функционируют в соответствии с «конфуцианской общекультурной традицией», когда неформальные каналы коммуникаций оказываются гораздо более значимыми, нежели каналы формальные и тем более официальные. Кроме того, в современном Тайване налицо и тенденция к определенной формализации подобных неформальных коммуникационных практик, когда мозговые тресты выстраивают собственные контакты с теми или иными политическими фигурами или структурами посредством опять-таки налаживания личных связей с экспертной обслугой или административными аппаратами этих политических персон и институций. Автор отмечает, что «непринужденность таких взаимоотношений положительным образом влияет на эффективность» функционирования тайваньских мозговых трестов, вместе с тем «данные личные связи весьма трудны для обнаружения сторонними наблюдателями», а значит, тяжело объективируются для рассмотрения и аналитического описания[52].
Отчасти политика КПК объясняется незавершенностью процесса интеграции и консолидации общества, который всеми теоретиками модернизации признается ключевым. Китай – слишком большая и неоднородная страна, чтобы ее единство можно было легко достичь с помощью западных рецептов экономического процветания. Косвенным, но достаточно убедительным свидетельством отсутствия того уровня интеграции, который свойственен развитым странам Запада, можно считать акцент китайских властей на специфической идентичности Китая, которая является идентичностью не национальной, а скорее наднациональной, цивилизационной и потому способной вместить «весь Китай» – от отсталых внутренних районов до Гонконга и даже Тайваня. За эту всеобъятность китайского единства руководству Китая приходится платить некоторой расплывчатостью, двусмысленностью своего идеала. Уже Дэн Сяопин провозгласил построение в Китае «социализма с китайской спецификой». В 2002 г. Цзян Цзэминь определил Китай как особую «политическую цивилизацию». Его преемник Ху Цзиньтао объявил всеобщей задачей построение «социалистического общества гармонии». Нынешний же лидер Си Цзиньпин развернул кампанию по пропаганде «китайской мечты», которая станет воплощением основных «китайских ценностей». Важнейшей чертой всех этих идеалов Китая, которые представляют собой по-разному сформулированную цель именно модернизации страны, является их нормативный характер и непрозрачность для критической рефлексии и западной идеологии. Эти идеалы суть нечто всегда иное по отношению к тому, что принимается за общечеловеческие ценности на Западе. Им нужно доверяться и их нужно «постигать сердцем». В общественной жизни они выступают, в сущности, помехой, преградой для коммуникации на уровне объективированных, предметных смыслов. Поэтому они косвенно оправдывают господство и насилие, составляющие сердцевину любого авторитарного режима.
Центральный вопрос политической эволюции и, в частности, демократического транзита в странах Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии – это связь модернизации с политическим процессом. Налицо две модели модернизации: в авторитарном режиме разной степени жесткости и в условиях расширения демократии – то есть в поставторитарном режиме. Как соотносятся между собой эти модели? Насколько жизнеспособен сложившийся в современном Китае гибридный и, как можно предположить, сущностно переходный уклад? Неизбежно ли торжество, как принято считать в западной литературе, демократии западного образца или в Китае возможно сращивание элементов демократии и авторитаризма и появление того, что некоторые ученые на Западе называют «нелиберальной демократией», «постдемократическим обществом», а в Китае – «поднебесным миром»?[53]Ответы на эти вопросы зависят от слишком многих факторов – как объективных, так и субъективных. Отчасти возможную судьбу Китая проясняет пример Сингапура, где сохраняются важные признаки авторитаризма (например, формирование правящей элиты через каналы «партии власти»), но налицо довольно прочный общественный консенсус в поддержку правительственной политики. Китайские власти тоже предпринимают много усилий для укрепления смычки КПК и широких слоев общества, а на низовом уровне допускаются даже свободные выборы. Очевидно также, что власти Сингапура и Китая будут иметь прочную поддержку в обществе до тех пор, пока они будут обеспечивать быстрые темпы развития. С уверенностью можно сказать только, что китайские власти успешно переводят экономические успехи страны в идеологию китайской «иноидентичности» и эта операция пока находит поддержку в обществе.
