Михаил Никонов-Смородин - Красная каторга: записки соловчанина
Яков Еремеевич Шварц и Введенский — недогрызшие «гранит науки» советские студенты, я и нивеллировщик, молодой болгарин Бобров, всю ночь напролет сидели над вычислением количества каменной массы, вынутой из тела канала за месяц.
В спешной работе мы не заметили, как пролетела ночь. Наконец, вычисления закончены, определено по фактическому измерению сколько именно каменной массы вынуто рабочими из тела канала. Оставалось только сравнить соответствует ли наша цифра количеству, показанному бригадирами. Увы, как и всегда разница процентов на тридцать-сорок. Мы все отлично знаем в чем тут дело. Каждый рабочий стремится зарядить туфту, показать выполненным недовыполненный урок. Однако, вслух полагалось удивляться несходству и искать ему какие-то объяснения. Мы долго ищем всяческих способов как-нибудь закрыть эту зияющую дыру, кое что придумываем и оставляем дальнейшее для инженера — начальника лагпункта. Он тоже будет долго ломать голову как бы так замазать неувязку, чтобы не очень то она топорщилась своею наглою откровенностью. Инженер должен что-то придумать, ибо за это несходство будут тащить в ИСО прежде всего его. С рабочих и бригадиров взятки гладки: хлеб за работу получен и съеден. И инженер будет думать. А в ИСО об этом несходстве давно уже знают, как знают и о том, что мы все это несходство будем покрывать. Но такова уже эта окаянная советская машина — каждый тянет свою лямку и движется к какой-то своей личной драме: если это на воле происходит — впереди может быть концлагерь, если же в концлагере — впереди удлинение срока и еще тысяча и одна административная прижимка.
В конторе в это раннее утро кроме нас никого не было. Даже сторож Василий заснул и железная печка, согревавшая контору, затухла.
Я с Бобровым вожусь около затухшей печки, стараясь разжечь. Как только дрова вспыхивают, к нам подсаживаются и оба студента.
— Что же вы теперь думаете о канале? — обратился я к студенту топографу, равнодушно сосущему папиросу.
— Не кончим канал не только этой зимой, но и летом. Тут и гадать нечего.
— С кого-то шерсть полетит, — заметил я. Скрипнула входная дверь и в контору вошел гидротехник Полещук в своем неизменном плаще. Вид у него был измученный. Севши на скамью у печи, после взаимных приветствий, Полещук сказал:
— Хорошую ночь сегодня провел. Строил улитку шлюза номер четырнадцать. Вот доложу я вам — адская работа.
— По обыкновению она вас захватила как работа интересная. Не каждый сезон приходится гидротехнику иметь дело с такими сооружениями, — заметил дружелюбно Введенский.
— Да, вы правы, работа захватила. Люблю самосостоятельность. А вот эти две ночи мне никто не мешал.
— Кто же вам будет мешать? Не прорабы же из военных Рамзинского призыва! — сказал я..
В ответном взгляде гидротехника я прочел недоумение по поводу моей наивности и незнания всех глубин советской действительности.
В конторе началась утренняя работа. Наша топографическая компания направилась на отдых — каждый к своим пенатам: я на второй лагпункт, Введенский и Бобров на первый, а Шварц в сельхоз при первом лагпункте.
На спуске с горы меня догнал Полещук, и мы пошли вместе. Мне хотелось продолжить разговор об энтузиазме в строительстве. На мои вопросы Полещук задумчиво сказал:
— Не в энтузиазме дело. Энтузиазм вещь, так сказать, казенная. Какой может быть энтузиазм на принудительных работах у голодного человека, не чающего, как выработать урок? Нет, уж такого энтузиазма, конечно, ни у кого нет. Что касается моего личного отношения к работе, то к энтузиастам меня причислить никак нельзя. Но и равнодушным ко всему происходящему я не был и не собираюсь быть.
Полещук помолчал, как бы подыскивая выражения.
— Вы смотрите на происходящее немного не так, как я… Вы видите здесь только зло, насилие и несчастие. А я как-то об этом стараюсь не думать. Знаете, привыкнешь — и ужас становится повседневностью. Вот как на войне.
Мы переходили по временному мосту через строящийся канал. Полещук даже приостановился, смотря на месиво из людей внизу канала.
— Меня захватывает сама работа. Вот сделать такое крепкое долголетнее сооружение на пользу Человеку.
— Какая польза от этой фараоновой стройки? — скептически заметил я.
— Конечно, человечество могло бы обойтись и без пирамид, но вот они есть и они свидетельствуют о стремлении людей сделать нечто, служащее неким связующим звеном прошлого с настоящим. Ведь мы знаем: не вечны-же большевики, загнавшие нас в эту дыру. И впоследствии, смотря на эти сооружения, мы, или вернее, наши потомки будут думать не только о жестоких страданиях здесь людей, но и о работе изобретательного ума строителя, создавшего в этих пустынях эти сооружения почти голыми руками. И кем?.. Вот вам пример — эта грандиозная плотина номер двадцать девять создана юристом, любителем инженерного искусства. Я вот чувствую, как будет тянуться от прошедшего к будущему некая нить…
— Все будет разрушено, — сказал с внутренней досадой я. — Уйдут в вечность большевики, и разрушатся их фараоновы сооружения.
— А Человечество останется и будет жить, — с неожиданным подъемом продолжал Полещук. — И вот эта мысль о торжестве Человечества и дает силы и энергию. Пусть Россия сейчас в большой беде и несчастиях. Но она умереть не может и будет жить, что бы не случилось. И здесь, строя эти сооружения, я работаю вовсе не Ягоде или Сталину, а народу. Нам в будущем это все пригодится.
Мне не хотелось идти в холодную палатку и я, перейдя мост, распростился с Полещуком и направился к Федосеичу.
Старик сидел на своей постели усталый и ошарашенный. В уголке суетился фельдшер Первушин.
— Работа была ночь напролет, — сообщил Первушин, и Николай Федосеич утомился. Совсем себя не жалеет.
Федосеич морщит и без того сморщенный как печеное яблоко лоб и энергично возражает:
— Это моя обязанность. Я должен был быть на приеме.
Вспомнив разговор с Полещуком, я улыбнулся:
— Вот мне один энтузиаст сказал, что канал останется потомству и по сему случаю он проявляет в строительстве даже не казенный энтузиазм. А вот конский состав пожалуй потомству не останется.
Федосеич махнул рукой.
— Какое там потомство. Пожалуй весь конский состав Белбалтлага пойдет в котлы красной армии. Скота не остается ничего и конина теперь находка.
Федосеич вздохнул.
— Жаль мне животных. При таком идиотском использовании лошадей и плохой кормежке — весь конский состав приходит в совершенную негодность. Вот и приходится работать из всей мочи, как-то поддержать животных. А как поддержать? Участь у людей и лошадей здесь одинакова. Мы ведь лошадям тоже формальное освобождение даем и, как и медики, имеем некий лимит количеству подлежащих освобождению на каждый день «его же не прейдеши». Вот и соображаешь, как бы шилом море нагреть. Весь этот конский состав надо бы перевести на хороший корм и месяца на полтора освободить от работ, да полечить его как следует медикаментами, а не водицей — вот как мы. Гибнут лошади, гибнут их бывшие раскулаченные хозяева.
— До войны у социалистов существовала поговорка — «чем хуже, тем лучше».
— Эх ти, лохматый, — сказал Федосеич, переходя сразу на дружеский тон.
— Да, разве это для нас формула? И разве она верная? Вот делали хуже, а теперь стало лучше? Нет, друг, хотят нам эту самую формулу привить, создавая вредительские процессы. Однако, все эти бесчисленные вредители оказываются в кавычках. Сколько их перед моими глазами прошло, но ни одного настоящего вредителя я не видал. А посмотреть бы хотел. Ты вот, лохматый, кроликов разводил не только добросовестно, но и с любовью. А почему ты их не морил, почему не занимался вредительством? Да просто потому, что вредительство это вещь вообще не чистоплотная. Занимаясь вредительством, будешь вредить не советской власти, а себе самому и своим ближним.
— Однако, чем же можно вредить советской власти в таком случае? — смеясь спросил я.
— Не беспокойтесь, она сама себе вредит, — также смеясь ответил Федосеич.
Первушин поставил перед нами на стол традиционный чайник кипятку, дал мне большую деревянную ложку рыбьего жира. Я достал из кармана небольшой кусочек хлеба, хранимый для этого случая и с удовольствием стал есть хлеб с рыбьим жиром.
Федосеич сообщает новости:
— Вчера наш главный врач ездил в Медгору и привез целый ворох новостей.
— Когда же закончим канал? — спросил я.
Федосеич махнул рукой.
— Не кончим. На верхах начался по этому поводу шухер [23]. Говорят о непрочности положения начлага Александрова. Беда Александрова в том, что каналом начал интересоваться сам Сталин. Представьте себе, в Медгоре в столярно-механических мастерских был сооружен громадный барельефный портрет Ягоды. Портрет предполагалось водрузить на фронтоне нашей плотины номер двадцать девять. Канал будет назван именем Ягоды. Теперь, оказывается, поступило новое распоряжение — назвать канал Сталинским. Теперь те же студенты ВХУТЕМАСа делают портрет Сталина.
