Виталий Оппоков - Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
— А разве это требует особого доказательства? Разве тут не ясно, что тот же Голощекин без Москвы не посмел бы решиться на такое?
— Ну тогда чем объяснить иной факт, противоречащий вашему заявлению? Вы его, господин Соколов, самолично зафиксировали в июле 1920 года в Париже, беседуя с князем Львовым. Уж его-то вы не станете подозревать в симпатиях к большевикам? Так вот он следователю Соколову показал: «Когда большевики арестовали меня и указанных мною лиц и доставили в Екатеринбург, мы решили требовать, чтобы нас отправили в Москву, рассчитывая, что так мы скорее добьемся свободы. При первом же допросе меня комиссией я и заявил об этом. Я прекрасно помню ответ мне Голощекина: „У нас своя республика. Мы Москве не подчиняемся“».
— Ну это Голощекин напускал на себя важность. Боялся он Москвы, да еще как. Тем более там дружок его находился, которому он в рот смотрел, — Янкель Мовшев Свердлов. Бурцев мне говорил, что они между собой старые приятели и давно на «ты».
— Были давно на «ты», и — боялся. Не вяжется.
— Ну если не боялся, так слушался. Какая разница. Бурцева на этом деле не проведешь.
— Тогда почему Голощекин и другие уральцы не оказали содействия Яковлеву? Коли не из-за боязни, то хотя бы из послушания?
— А при чем здесь Яковлев? Это совершенно иная история.
— Почему же?.. Вот выдержка из книги Соколова: «Свидетеля Кобылинского я допрашивал лично в течение нескольких дней. Он вдумчиво и объективно давал свое пространное показание». Ну а показал, в числе других сообщений, что он, Кобылинский, лично «наблюдая Яковлева», пришел к выводу, что «этот посланец центра, ведя борьбу с местными большевистскими элементами, исполняет директивы центра. Расчет времени, приведенный Яковлевым, убедил его, что он везет Государя в центр: в Москву». Итак, миссия Яковлева ясна — он представлял центр и сопровождал царя. Местные власти, хотя бы в лице того же амбициозного Голощекина, считавшие, что у них «своя республика», чинили посланцу Москвы всяческие препятствия. Где же здесь боязнь Москвы, где послушание?
— Да, но мое отношение к показаниям Кобылинского приведено не полностью. Я их и оспаривал.
— Я процитирую и это место. Со слов Кобылинского, зафиксированных Соколовым, Николай II так прокомментировал миссию Яковлева: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это». Но ведь это не столько мнение Кобылинского, сколько бывшего царя. И поэтому непонятен комментарий следователя, который приписывает эту фразу свидетелю. Получается, что или Кобылинский придумал ее (тогда как понимать оценку его показаний, если и пространных, то вдумчивых и объективных?), или сам Соколов что-то путает, недоговаривает. Об этой сакраментальной фразе, приписываемой Кобылинскому, Соколов отзывается даже с иронией, говоря, что «его слова о Брестском договоре не соответствовали мысли Государя. Сопоставляя показание Кобылинского со всеми данными следствия по этому вопросу, я не сомневаюсь, что мысль Царя была гораздо шире…». По мне, так больше иронии вызывает вот такой комментарий. Ведь непонятно, говорил все же царь, бывший, именно так или нет? Или говорил, но мыслил шире, чем это мог понять Кобылинский? Тогда откуда следователю известно, как мыслил царь — уже или шире?..
— Цитата снова прерывается. Не очень честный прием. Понимаю, что автору исследования не очень хочется слышать горькую правду о любимых им большевиках. А писал я в книге следующее: «Дело было, конечно, не в Брестском договоре, который стал уже фактом. Наблюдая из своего заключения ход событий в России и считая главарей большевизма платными агентами немцев, Царь думал, что немцы, желая создать нужный им самим порядок в России, чтобы, пользуясь ее ресурсами, продолжать борьбу с союзниками, хотят через него дать возможность его сыну воспринять власть и путем измены перед союзниками заключить с ними соглашение. Такова была его мысль, полнее выраженная государыней».
— Что ж, подобная версия тоже имеет право на жизнь. Если немцы не желали иметь «разменную царскую монету» в руках союзников, то зачем оспаривать их желание приобрести эту «монету» себе? Тем более что немцы — все-таки родня. Хотя у царской семьи были родственные связи и с англичанами, и с датчанами. И все же умозаключение Соколова имеет существенную слабину. Во-первых, та же самоуверенность следователя, что он умеет читать царские мысли и думы на расстоянии. Чьи-то невысказанные думы — это вымысел. Слова же, пусть и неправдивые, но они сказаны. Этого Соколов не опровергает. Значит, приведенная Кобылинским царская фраза о Брестском мире — это факт. И именно ее следует оценивать. Во-вторых, тяжело больной сын с непредсказуемым по времени исходом (уж немцы-то знали, что у бывшей принцессы Гессенской родня по мужской линии вымирала именно из-за этой наследственной болезни!) не мог являться для германской, как и для любой другой стороны, «козырной картой». Их мог интересовать скорее всего сам Николай — пятидесятилетний, здоровый, полный сил и амбиций, пусть и лишенный трона, но под давлением, а значит, незаконно, подлинный русский монарх. В-третьих, не очень-то убедительна ссылка в качестве подтверждения «мыслей и дум царя» на «авторитет царицы».
— Это почему же? Она имела сильное влияние на мужа.
— Через Распутина? Заботясь о здоровье сына?
— Нет, я так не утверждал. Более того, я отрицаю этот вымысел. Это пересуды наших врагов. Лжеанархисты распутинского толка пытаются утверждать, что Распутин «благотворно» влиял на здоровье Наследника. Неправда. Его болезнь никогда не проходила, не прошла, и он умер, будучи болен.
— Что вы сказали? Наследник умер, не расстрелян? Или это оговорка?
— Да, оговорка. А с вашей стороны — придирка.
— Подобная оговорка в устах опытного следователя весьма и весьма сомнительна. Ладно, допустим, придирка, но разве можно считать придиркой еще одну «следовательскую оговорку» в отношении мнения Николая II о большевиках как о «немецких шпионах»? Таких высказываний, кроме «царских мыслей», из уст бывшего царя не приводится. Скорее в материалах дела имеются факты, что повода гневаться на большевиков у Николая II было, пожалуй, меньше, чем на «команду Керенского». Он имел и слуг, и особняк, и стол. Даже «богохульники-большевики» разрешили службу церковную вести в доме Ипатьева. Бывший царь даже красноармейцев стал называть на их лад — «товарищами». Ну а в книге Соколова приводятся показания Жильяра, который, вспоминая переезд из Тобольска в сопровождении Яковлева, говорил, что «государь с Яковлевым вели беседы на политические темы, спорили между собой и государь не бранил большевиков». Вот видите — не бранил.
— Показания Жильяра, царского слуги, еще ничего не значат. Другой царский слуга, Чемодуров, так говорил, что за царем в Тобольск приезжал сам Троцкий. Что ж, и этому верить?
— Верить этому, конечно, нельзя, поскольку сам факт опровергает этот вымысел — приезжал Яковлев. Правда, Соколов, опровергая вместе с надуманными фактами очевидные, зачастую там, где ему выгодно в соответствии с его версией, и сплетни за истину принимает. Так, он упорно не хочет согласиться, что миссия Яковлева носила двойной характер. Даже — тройной.
— То есть?
— Указание из центра предписывало Яковлеву оказать содействие местным властям в перевозке царя в более безопасное и надежное место. Это официальная, по крайней мере заявленная в печати, версия. «Известия» в свое время сообщали, что на комиссара Яковлева «было возложено выполнение распоряжения Сов<ета> Нар<одных> Ком<иссаров] о переезде быв<шего> царя из Тобольска в Екатеринбург». Эта версия вызывает большое сомнение. Навряд ли было необходимым отправлять человека из Москвы, чтобы решить чисто «уральско-сибирскую» задачу. Даже при всем недоверии к местным властям, «перенаселенным» эсерами. Яковлев мог выполнять иную, более важную задачу… Соколов «знает», «уверен» в том, о чем думал царь. И эту свою «прозорливость» он обнаруживает, похоже, только затем, чтобы «замазать» нелепую надежду «помазанника божия» на возвращение ему царских привилегий. «Я знаю, — писал Соколов, — что подобное толкование уже встретило однажды в печати попытку высмеять мысль Царя: подписать Брестский договор. Писали, что над этим рассмеется любой красноармеец». И действительно, подобное заявление столь важного государственного мужа могло вызвать если не улыбку, то сожаление. Ведь в этих словах, выразивших сокровенную надежду на возврат старого, заключался и весь парадокс положения «сибирского новопоселенца». Его по-детски искренняя и наивная фраза — это не царская глупость, а царская трагедия. Опороченный и преданный своими близкими и далекими подданными, присягавшими ему на верность, он, именно в то время, когда, быть может, утвердился в своем высоком «божественном» предназначении, о чем убеждает его многочисленная переписка, вдруг лишается и этого утверждения, и всего, что с ним связано. Последние дни перед вынужденным отречением, оставшиеся в воспоминаниях очевидцев тех событий, если и во многом противоречивы, то все же красноречиво повествуют о больших душевных переживаниях и метаниях царя перед принятием рокового решения… Но вот, в место его униженной ссылки, в место забвения, прибывает посланец от Москвы… Николай II встречает его чуть ли не в штыки, но, побеседовав наедине, вдруг меняет свое отношение.
