Владимир Бушин - Бушин - Измена. Знаем всех поименно (Москва, 2007)
Что ж, с Москвы и начнем. В фильме никакого образа столицы нет, а есть дом основных героев в Серебряном Бору, где обитало высокое начальство, «элита», еще две-три московские квартиры, мельком — грязные улицы, по лужам которых шагают мобилизованные солдаты.
А в романе есть попытка рассказать о городе обстоятельно. Как иные вчерашние провинциалы, а потом новеселы столицы, автор старается показать себя ее знатоком. С этой целью щеголяет старыми названиями улиц, магазинов: Никольская, Мюр и Мерилиз и т. д. И, конечно, возмущен их переименованием, издевается над новыми названиями. Так, улица Горького именуется у него то Пешков-стрит, а то и вовсе the Bitter Street. Так, дескать, я люблю старую Москву, так готов за нее в бой.
Но, увы, не обходится без промашек. Например, тот же тупоумный академик Градов, старый человек и потомственный москвич, возмущается: «С какой стати, скажите, Разгуляй становится Бауманом?» Очень благородно, если только не принимать во внимание, что никаким «Бауманом» Разгуляй не стал, а как стал еще в 17 веке Разгуляем, так до сих пор и остается им.
В описании Москвы романист действительно показал себя большим знатоком, но — только ее магазинов и ресторанов. Мы видим у него то Смоленский гастроном, то магазины «Российские вина», «Сыр», «Коктейль-холл», что были на улице Горького, то рестораны «Савой», «Арагви», «Прага», где его герои пьют коньяк «Греми» и «Цимлянское игристое», то ресторан «Москва», где во время танцев гасили свет и под потолком медленно крутился освещенный прожектором огромный зеркальный шар. Да, все верно, все точно, все так и было, как сейчас помню.
Но когда автор от питейно-пищевой и увеселительной-потребительской сферы жизни обращается к духовной, то здесь желание щегольнуть словцом или фактом то и дело оборачивается провинциальным конфузом. Например: «Сияли купола Новодевичьей лавры…» Красиво сказано, только Новодевичий (естественно, женский) монастырь никогда лаврой, т. е. большим мужским монастырем, не был и быть не мог. Лавр в России насчитывалось всего четыре: Киево-Печерская, Троице-Сергиева, Александро-Невская да Почаевско-Успенская.
А все тот же тупой академик Градов вспоминает, когда и где он встретил свою будущую жену Мэри: «Ну, конечно же, 1897 год, балкон Большого Зала консерватории. Она опоздала. Уже играли (!) «Eine Kleine Nachtmusik» Моцарта, когда по проходу прошло и обернулось на двадцатидвухлетнего студента некое юное, тончайшее не русское создание… Принцесса Греза!»
Господи, какую кучу красот наворотил! Ну, придумал бы что-нибудь попроще, допустим, библиотеку, каток или даже трамвай. Нет, ему непременно требуется Моцарт, консерватория, принцесса Греза да еще и написание на языке оригинала. Как Барщевскому потребовалась для сцены проводов на фронт одинокая скамейка у Патриарших прудов… Но, увы, гваделупское пижонство и при Моцарте, и при всех других красотах остается гваделупщиной и пижонством. Тем более, что никакой встречи в 1897 году в Большом Зале не могло быть, ибо он открыт лишь в 1901 году.
А если, оставаясь в пределах указанной сферы, перенестись во времена поближе? Вот в августе или сентябре 1938 года Нина Градова, поэтесса, принцесса Греза-бис, рассказывает, «как заходила в редакцию «Знамени» на Тверском, как весело обедала в Доме литераторов» и т. д. И чего она веселилась в дни, когда Ежова сменял Берия? А журнал «Знамя» находился тогда не на Тверском бульваре, а на улице Станиславского, 21. ЦДЛ же назывался не Домом литераторов, а Клубом писателей, в их разговоре — просто клубом. Я не стал бы и упоминать о таких вещах, если бы не такие уж назойливые провинциальные потуги автора выдать себя за московского всезнайку. Тем более, что ведь отчетливо видно здесь лицемерие…
Лев Толстой, неоднократно запросто поминаемый в «Саге», писал в «Войне и мире»: «Всякий русский человек, глядя на Москву, чувствует, что она мать; всякий иностранец, глядя на нее и не зная ее материнского значения, должен чувствовать женственный характер этого города, и Наполеон чувствовал его.
— Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, священная их Москва! Вот наконец этот знаменитый город! — сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собой план этой Moscou».
И дальше: «Артиллерия (французов) поехала по Арбату… Спустившись до конца Воздвиженки, артиллерия остановилась… Для всех (французов), начиная от маршала и последнего солдата, это место было не Воздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота…» То есть совсем не то, что для любого русского человека, «а это была новая местность нового поля».
А что для нашего современника, прожившего в Москве все-таки немалую часть жизни, ставшего здесь писателем, родившего здесь детей, похоронившего здесь мать? Ему Москва отвратительна, у него с души воротит от ее жителей и улиц, зданий и учреждений, от того, что происходит здесь.
В самом деле, он то и дело презрительно и злобно роняет походя: «московское убожество»… «жизнерадостная» гостиница «Москва» и Дом Совнаркома»… «уродливая скульптура пионера»… «на углу Пушкинской площади парила триумфальная дева социализма»…
Конечно, в устах оголтелого антисоветчика ненависть к социалистическим новостройкам, к Совнаркому, к пионерам даже в виде изваяний вполне понятна. Но вот метро — уж вовсе внеполитическая новостройка. Вспомнил бы хоть о том, сколько детей, женщин, стариков, в том числе его соплеменников, спаслись в метро во время немецких бомбежек. Но гваделупец и тут исходит бешеной слюной ненависти. Ему мерещится только одно: «Пропагандный смысл московского метро. Лучшее в мире! Подземные дворцы! Подвиги комсомольцев-метростроевцев!» Ведь сам-то не только отбойный молоток, а, поди, ничего тяжелее столовой ложки да карандаша ни разу в жизни и в руках не держал.
Лютым зверем кидается на все, что рождено в советской Москве и во всей стране: «плюгавая школа рабочей молодежи»… «гнусные скороходовские ботинки»… «гнусное издательство «Советский писатель»… Господи, даже издательство, где выходили его собственные плюгавые книги! Я там за всю жизнь не издавался ни разу — ни при Лесючевском, ни при Анатолии Жукове, ни при Арсении Ларионове, но я не назову его гнусным, даже если Ларионов опять увильнет и не издаст давно обещанный пятитомник. Нет, Ларионов совсем не гнусный человек, он много и хорошо говорит о нравственности.
Смотрите еще: «гнусные морды вождей… их отшлифованные ряжки»… Что ж, и это вполне понятно в устах осатаневшего антисоветчика. Но ведь тут же и «бульдожистый мильтон», который его охранял… «харя вахтера в институте», где, может быть сам бесплатно учился… «толстопузый сержант», который вместо него в армии служил… Уж чем простые-то люди ему не угодили? И опять: «сержанты с мордами скопцов»… «гнусные морды красноармейцев»… «квадратная русская ряжка»… «эти морды, собственно говоря, видишь повсюду. В каком-то смысле это важнейший этнический тип»… Вот как омерзителен гваделупцу русский тип.
Вспомнились ему несколько известных жителей Москвы, например, покойная киноактриса Валентина Серова и ныне здравствующая балерина Ольга Лепешинская. Казалось бы, какое ему до них дело? Нет! Он и о них изрыгает гадость: их, мол повезли в Кремль… На месте Ольги Васильевны и родственников Серовой я бы этого регистратора к суду привлек. А у вас, Барщевский, неужели не хватает ума понять, что сегодня такие пакостники позорят всенародно любимых артисток, а завтра «гигантским тиражом», как вам мнится, они могут то же самое написать и о вашей жене или о дочери: «Наташу и Дашу в мэрию!!!..ть повезли». И обоснование найдут: ведь мэр Лужков субсидировал вашу 23-серийную «бодягу для быдла», по выражению «Новой газеты».
Как всегда, ненависть ко всему советскому и русскому у Аксенова дополняется восторгами иностранщиной во всех видах. Здесь — по адресу «волшебных германских кинодив и красоток»— Марики Рокк, Сары Леандр и даже Лени Рифеншталь, которая была кинопсаломщицей нацизма и любимицей Гитлера.
Пришел ему на память еще один москвич — Валерий Чкалов. Как его обгадить? Думал, думал и измыслил. Однажды, мол, «знаменитый и бесстрашный» летчик предложил подвезти на своей автомашине, не зная, кто это, одну красивую курву, которую эти артисты пытаются выдать за страдающую русскую аристократку, но узнав, что она жена репрессированного, «позорно засуетился и пересадил ее на трамвай». Ну подумал хотя бы, да неужто тертая курва первым делом об этом и объявила незнакомому, но знаменитому человеку, сев к нему в машину?
Такие пассажи имеют, бесспорно, чисто автобиографический смысл — это не о Серовой, а о себе: ведь именно его же Хрущев в Кремле употреблял. И не о Чкалове, который, между прочим, к описываемому времени уже погиб, а опять о себе: это он же свою первую жену из машины, отправлявшейся в Америку, пересадил в московский трамвай. Но в уста помянутой курве автор вложил резюме: «Мужчины в этой стране вырождаются, некому будет воевать». Да, вся и надежда была на гваделупцев. Они и спасли страну.
