Рауль Ванейгем - Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни)
Существует грань потревоженной субъективности, которую грызёт болезнь власти. Здесь кипит необоримая ненависть, боги мести, тирания зависти, озлобленность отчаявшейся воли. Это маргинальная испорченность, угрожающая со всех сторон; междумирие.
Междумирие является смутной территорией субъективности. Оно содержит в себе жестокость, составляющую сущность мента и повстанца, угнетение и поэзию бунта. На полпути между зрелищной интеграцией и повстанческим использованием, супер—хронотоп мечтателя развивается чудовищным образом в соответствии с индивидуальными нормами и перспективой власти. Растущая нищета повседневной жизни превратилась в общественное пространство, открытое для всех расследований, место борьбы на открытом поле между творческой спонтанностью и её коррумпированием. В качестве доброго исследователя интеллекта, Арто отлично подводит итог этой сомнительной борьбе: «Бессознательное не принадлежит мне кроме как во сне, и потом, является ли всё, что я вижу в нём формой, обречённой на рождение, или уродством, которое я отвергаю? Подсознательное пропитывает собой пространство моей внутренней воли, но я плохо знаю, кто там правит, и я верю, что это не я, а целый паводок конфликтующих желаний которые, не знаю почему, мыслят во мне и не имеют иных забот в этом мире и иных притязаний, кроме как занять моё место, меня, в моём теле и в моём я. Но в предсознании, где их соблазны так усердно обрабатывают меня, я исследую все эти дурные желания, но на этот раз вооружённый всей моей сознательностью, и в то время как они оборачиваются против меня, для меня теперь важно, что я чувствую себя там… Значит, я почувствую, что необходимо плыть вверх по течению и буду пребывать в предсознании до тех пор, пока я не начну эволюционировать и желать». Далее Арто пишет: «Пейотль вёл меня».
Приключения отшельника из Роде звучат как предупреждение. Важен его откол от сюрреалистического движения. Он упрекает группу за интеграцию в большевизм; за предоставление себя на службу революции, — которая, заметим мимоходом, волокла за собой трупы расстрелянных кронштадцев — вместо того, чтобы поставить революцию на службу себе. Арто был тысячу раз прав, когда злился на неспособность движения основывать свою революционную последовательность на том, благодаря чему она становится наиболее обогащённой по содержанию, на примате субъективности. Но, как только он порвал с сюрреализмом, он погрузился в солипсизм безумия и магическое мышление. Он больше не задавался вопросами о реализации субъективной воли в преобразовании мира. Вместо того чтобы вынести наружу факты внутреннего мира, он наоборот освятил их, обнаружил в замороженном мире аналогий перманентность фундаментального мифа, к откровению о котором ведут лишь дороги бессилия. Те, кто не хочет тушить пожирающее их пламя, выбирают сгореть, быть сожжёнными, в соответствии с законами потребления, в Нессовой тунике идеологий — будь это идеология наркотиков, искусства, психоанализа, теософии или революции, именно она никогда не изменит историю.
*Воображаемое является точной наукой возможных решений. Это не параллельный мир, оставленный интеллекту для компенсации за его поражения во внешней реальности. Это сила, предназначенная заполнять ров между внутренним и внешним миром. Практика, обречённая на бездействие.
Со своими призраками, навязчивыми идеями, вспышками ненависти, садизмом, междумирие кажется охотой на обезумевших оленей. Любой свободен спуститься в него ради грёз, наркотиков, алкоголя, бредовых ощущений. В нём есть насилие, рвущееся на волю, климат, в который хорошо окунаться, только ради того чтобы достичь танцующего и убийственного сознания, которое Норман Браун называл дионисическим.
2
Красная заря бунтов не рассеивает чудовищные создания ночи. Она одевает их в свет и огонь, размещает их по городам, по деревням. Новая невинность — это убийственная мечта, становящаяся реальностью. Субъективность не создаётся без полного уничтожения препятствий себе; она добывает необходимое для этого насилие из междумирия. Новая невинность — это ясное построение абсолютного уничтожения.
Самые мирные люди покрыты кровью своих жестоких мечтаний. Как же трудно заботиться о тех, с кем нельзя расправиться сразу, разоружать мягкостью тех, кого нельзя разоружить силой. Я должен отплатить большой ненавистью тем, кому не удалось повелевать мной. Как ликвидировать ненависть, не ликвидируя причины? Варварство бунтов, поджог, народная дикость, излишества, повергающие в ужас буржуазных историков, являются наилучшей вакциной против холодной жестокости сил правопорядка и иерархизированного угнетения.
В новой невинности, внезапно прорывающееся на поверхность междумирие затопляет структуры угнетения. Игра чистого насилия становится частью чистого насилия революционной игры.
Шок свободы творит чудеса. Ничто не может сопротивляться ему, ни ментальные заболевания, ни сожаления, ни комплекс вины, ни чувство бессилия, ни озверение, создаваемое атмосферой власти. Когда в лаборатории Павлова прорвало канализацию, ни одна из выживших подопытных собак не сохранила ни следа из длительной обусловленности. Разве может цунами социальных потрясений оказать на людей меньший эффект, чем прорванная труба на собак? Райх рекомендует содействовать вспышкам гнева при аффективно блокированных и мускульно—гипертонических неврозах. Этот тип невроза, по—моему, наиболее распространён в наши дни: это болезнь к выживанию. И у самой последовательной вспышки гнева есть много шансов спровоцировать всеобщее восстание.
Три тысячи лет царства тени не выдержат и десяти дней революционного насилия. Социальная реконструкция станет заодно реконструкцией индивидуального бессознательного всех.
*Революция повседневной жизни ликвидирует понятия справедливости, наказания, пыток, понятия, подчинённые обмену и фрагментарности. Мы хотим быть не судьями, а властителями без рабов, вновь обнаруживающими, в уничтожении рабства, новую невинность, грациозность жизни. Речь идёт об уничтожении врага, а не на суде над ним. В деревнях, освобождённых его колонной, Дуррути собирал крестьян, просил их указать фашистов и расстреливал тех на месте. Следующая революция пойдёт тем же путём. Совершенно спокойно. Мы знаем, что нас будет некому судить, что судей уже не будет никогда, потому что мы сожрём их.
Новая субъективность подразумевает уничтожение порядка вещей, который с незапамятных времён только и делал, что стремился блокировать искусство жить, а сегодня угрожает всему, что осталось от подлинной жизни. У меня больше нет потребности в причинах защищать свою свободу. В каждый момент моего существования, власть вынуждает меня защищаться. В следующем коротком диалоге между анархистом Дювалем и жандармом, которому поручено арестовать его, новая невинность узнает свою спонтанную юриспруденцию:
— Дюваль, именем Закона, вы арестованы.
— А я убираю тебя от имени Свободы.
Предметы не кровоточат. Те, кто взвешивает мёртвый груз предметов, умрут как предметы. Как фарфор, разбитый революционерами, когда они грабили Разумовское — когда их за это упрекнули, согласно Виктору Сержу они ответили так: «Мы разобьём весь фарфор в мире, чтобы изменить нашу жизнь. Вы слишком сильно любите вещи и недостаточно людей… Вы слишком сильно любите людей как вещи, но недостаточно любите человека». То, что нам не обязательно уничтожать стоит сохранить: такова самая краткая форма нашего будущего трибунала.
25 глава «Продолжение „Имели вы нас? — Вы не будете иметь нас долго!“»
В Лос—Анджелесе, Праге, Стокгольме, Стэнливилле, Турине, Мьере, Санто—Доминго, Амстердаме, везде, где действие и сознание отрицания вызывают пассионарный разрыв с цехами коллективных иллюзий, происходит революция повседневной жизни. Борьба усиливается в той мере, в какой становится универсальной нищета. То, что долгое время было фрагментарными конфронтациями, борьбой против голода, ограничений, сплина, болезни, тоски, одиночества, лжи, сегодня выказывает свою фундаментальную рациональность, свою пустую, всеобъемлющую форму, свою ужасную, репрессивную абстрактность. Именно в мире иерархизированной власти, государства, жертвенности, обмена, количественного измерения, — товара, как мира и представления этого мира, — пробуждаются активные силы абсолютно нового общества, которое ещё только предстоит изобрести и всё же присутствующее среди нас. Не осталось ни одного региона в мире, в котором революционная практика, не действовала бы отныне в качестве откровения, преобразовывая негативное в позитивное, освещая в огне восстаний скрытое лицо земли, набрасывая карту своих завоеваний.
