Михаил Домогацких - Последний штурм
Абрамс, посмотрев на четыре полоски орденских ленточек, заметил, обращаясь к стоящему рядом командиру дивизии:
— Надеюсь, что такой заслуженный офицер достоин быть командиром, не временно исполняющим.
— Конечно, господин командующий, — ответил тот, — мы послали вам представление на присвоение майору очередного воинского звания.
Майор вытянулся в струнку, поняв, с кем удостоен чести разговаривать.
— Это правильно, генерал, — и снова к майору: — Как настроение в батальоне, майор?
— Вы хотите, господин командующий, чтобы я сказал правду?
— Конечно, майор. Разве от вас требует кто-нибудь розовых донесений?
Майор не ответил на прямо поставленный вопрос.
— Так вот, если говорить правду, то настроение не очень высокое, но оно, надеюсь, поднимется после отдыха. Солдаты измотаны. За десять месяцев было много тяжелых боев, много потерь. Люди переболели малярией и дизентерией, их руки изрезаны острой, как бритва, травой джунглей. Приехали во Вьетнам заработать, но многие не рады заработкам. В этой дьявольской жаре они скучают о снеге, мечтают о пляже и ванне. Да, вы, господин командующий, поговорите с солдатами, они вам сами все расскажут.
Абрамс направился к солдатам. Кто-то из них встал, другие сели, но большинство осталось лежать. Их внешний вид произвел на командующего неприятное впечатление: грязные, неопрятные, со ссадинами и незаживающими небольшими ранками на руках и лицах.
— Ну как, герои, страшно было под пулями Вьетконга? — спросил генерал высокого солдата с двумя медалями — «Пурпурное сердце» за ранение и «Бронзовая звезда» с начальной буквой слова «доблесть».
— Страшна не та пуля, господин генерал, которая адресована тебе, ты ее не услышишь, а другая, которая отправлена to whom it may concern[1], — спокойно проговорил солдат. — А они жужжат, как слепни в жаркую погоду. Эти-то и действуют больше всего на психику. Все время ожидаешь, что вопьется в тебя.
Рядом с этим солдатом на мешке с песком сидел худой курчавый парень, у него шесть боевых медалей.
— А что ты думаешь, герой? — обратился к нему генерал.
Парень медленно поднялся.
— Ей-богу, не знаю, — проговорил он со вздохом. — Посмотрите на это место, господин генерал, нужно оно кому-нибудь там, дома? — он махнул рукой за спину, где, по его мнению, была Америка. — Здесь ребята гибнут, каждый день гибнут. Есть кому-нибудь дело до этого? Вот я пробыл тут десять месяцев, получил ранение, сто раз мог погибнуть. На кой черт все это нужно? Мне, во всяком случае, не нужно.
— Пулеметчик Ричардс, — вставил командир батальона, — представлен к награде «Почетная медаль конгресса»[2].
— Она пригодилась бы мне, если бы я оказался дома. Только ведь никто не знает, выберусь ли я отсюда, — отозвался солдат. — Унести бы отсюда ноги подобру-поздорову — вот это была бы награда.
На взлетную полосу с воем сирен подкатывают сразу три машины и направляются к санитарному самолету. Раненых выносят на носилках и поднимают по трапу в самолет, напоминающий внутри пульмановский вагон с койками. Слышны стоны, ругань, бессвязное бормотание. Врач в форме капитана проверяет, надежно ли закреплены носилки, не сорвутся ли с крючьев брезентовые койки. В самолет вносят огромного солдата-негра, и врач, закрепляя у него над головой бутыль для переливания крови, пытается шутить:
— Ну, Джим, и доставил ты хлопот санитарам. Тебя не на носилках, а на автопогрузчике надо было поднимать.
Солдат делает попытку ответить улыбкой на шутку, но вместо улыбки лицо искажает боль.
— Не дай вам бог, капитан, оказаться в моем положении, — хрипит он. — Впрочем, там, где мы были, вам делать нечего.
Последним вносят совсем молодого парнишку. Он лежит на боку, скорчившись, подтянув колени к животу. На глазах толстая повязка. Он уже никогда не увидит ни зеленой травы, ни лица матери, ни солнца над головой.
— Господин командующий, — говорит командир дивизии, — не заглянете ли в полевой госпиталь? Всего в трех-четырех милях отсюда. Палаточный госпиталь. Заодно вручите лично боевые награды раненым. Им будет приятно, и произведет хорошее впечатление на всех солдат.
Командующий молча кивает головой и направляется к машине.
Но скоро Абрамс пожалел, что согласился на необдуманный шаг: командир дивизии навязал ему неприятную миссию — вручить награды четырем солдатам с ампутированными ногами. Врач-хирург, встретивший командующего, начал объяснять состояние раненых:
— Множественные ранения — в лицо, в руки, в ноги — состояние скверное. Бог мой, до чего они плохи. До приезда сюда я и представления но имел, что это будет так выглядеть.
Генерал бросил на него суровый, осуждающий взгляд, и врач, смутившись, умолк.
— Вы тоже здесь, святой отец? — проговорил Абрамс, заметив капеллана с расстроенным лицом.
— Да, господин генерал, многие из этих ребят впервые за много месяцев видят священника. Когда видишь этих раненых, хочется не просить, а кричать богу о помощи. Это ужасно, ужасно! Бывают дни, когда весь пол залит кровью. Врачи и санитары работают без отдыха. Иногда кажется, что они ненавидят свою работу. Кому приятно видеть искалеченными совсем молодых ребят? Это ужасно, ужасно! — снова повторил капеллан. — Вы извините, господин генерал, мне нужно идти, сейчас будут служить панихиду по четырем умершим.
Командующий прибыл в штаб базы глубоко задумчивым, молчаливым, и было видно, что увиденное и услышанное угнетающе подействовало на него, хотя в разговоре он был по-прежнему корректен, спокоен, внимательно выслушивал генералов и офицеров, быстро схватывал их мысли, отдавал четкие и взвешенные указания. Однако испытания его на этом не кончились. Вечером офицеры штаба военного гарнизона встретились в дружеской, если не учитывать разницы служебного положения собравшихся, обстановке. Были тосты за командующего, который найдет путь к победе, за американских парней, несущих свою нелегкую миссию на передовых позициях, за нового президента и за то, чтобы через какое-то время ветеранов вьетнамской кампании триумфально, как победителей в древнем Риме, встретила благодарная Америка.
Абрамс, навсегда сохранивший уважение к молодым офицерам, и особенно к таким, как здесь, уже познавшим, что такое война, оказался в центре большой группы лейтенантов и капитанов, завел с ними неофициальную беседу, стараясь понять настроение и состояние духа этих молодых людей, сразу после офицерских училищ вступивших на тернистую тропу войны.
— Вот вас послала сюда Америка, — говорил генерал офицерам, — чтобы вы несли наши идеалы, чтобы с оружием в руках — противостояли натиску коммунизма. По долгу молодости вы должны быть наблюдательны, замечать и хорошее, и плохое, что надо развивать или из чего надо делать выводы. Я слышал много об этой стране и ее людях, многое читал в официальных донесениях, разговаривал, сегодня в том числе, с генералами и солдатами, даже с армейским капелланом. Впечатление, признаюсь вам, эти разговоры оставили самое противоречивое, больше пасмурное, чем ясное. А вы что думаете? Вот вы, например, — указал генерал на лейтенанта, сидящего напротив него. — Что вы можете сказать, например, об отношении вьетнамцев к нам, американцам, и к нашей стране?
— Может быть, господин командующий, указав на меня, вы сделали не самый лучший выбор. Я знаю вьетнамский язык и два года работал по программе «умиротворения» вьетнамской деревни. А это не самая лучшая точка, с которой можно судить о проблеме. Мы строили «стратегические деревни», отрывая гражданское население от влияния Вьетконга. Все было: и казни, и расстрелы, и карательные акции в крупных масштабах.
— Это тоже неплохой наблюдательный пункт, лейтенант. Самый острый.
— Острее некуда, сэр, это верно. И если судить с этого пункта, то я вам должен сказать, что они нас ненавидят! Они всегда улыбаются, очень вежливы и следят за тем, чтобы не сказать лишнего. Но, бог мой, как они нас ненавидят! Я был свидетелем, когда даже южновьетнамский офицер, — правда, он был сильно пьян — во всеуслышание распространялся, что гордится своими соотечественниками, которые бьют американцев. Друзья стали уговаривать его: «Тише, говорят, ты же восхищаешься Вьетконгом». «Ну и что? — еще громче стал кричать он. — Они тоже вьетнамцы, как и мы, и они показали американцам, что мы не дети».
— Отношения наши с союзниками, — вступил в разговор другой офицер, — очень испортились в последний год. Они нам не доверяют. Американцы, говорят они, потешаются над вьетнамцами, над полицией, армией и правительством, янки грубы, заносчивы и бесчувственны. И знаете, господин командующий, не только наши солдаты, но и многие офицеры дают для такого настроения достаточно пищи.
Оркестр заиграл «Гимн любви», одну из популярных мелодий среди военных во Вьетнаме. Разговор на какое-то время оборвался. Кое-кто стал подпевать, кто-то выбивал мелодию на крышке стола.
