Николай Добрюха - Как убивали Сталина
После второго критического приступа, предполагая самые плохие последствия, Ленин 23-го декабря просит врачей разрешить ему продиктовать стенографистке в течение 5 минут, так как его «волнует один вопрос». Получив разрешение, Ленин диктует 1-ю часть «Письма к съезду». Это письмо, как свидетельствует последовательность развития текста, вызывается вопросом о судьбе партии, которая в тот период переживает возможность раскола. Именно возможность раскола партии, а не желание предупредить партию, — как это вслед за Хрущевым повторяют теперь многие, — об отрицательных качествах Сталина вызвала у Ленина неотложное желание срочно продиктовать «Письмо к съезду». Здесь убедительнее всяких рассуждений будут продиктованные Лениным слова:
«Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе… В первую голову я ставлю увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни. Мне думается, что нашему Центральному Комитету грозили бы большие опасности на случай, если бы течение событий не было бы вполне благоприятно для нас (а на это мы рассчитывать не можем), — если бы мы не предприняли такой реформы… Что касается… увеличения членов ЦК, то я думаю, что такая вещь нужна… для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии… Мне думается, что устойчивость нашей партии благодаря такой мере выиграла бы в тысячу раз. Ленин 23.12.22 г. Записано М.В.». (М. Володичевой, — НАД.)
Перед продолжением письма, которое последовало 24 и 25 декабря, уместны выдержки из записей М. А. Володичевой, сделанные ею 23 и 24 декабря: «23 декабря… В начале 9-го Владимир Ильич вызывал на квартиру (Имеется в виду вечер. — НАД.). В продолжение 4-х минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Были врачи. Перед тем, как начать диктовать, сказал: «Я хочу Вам продиктовать письмо к съезду. Запишите!» Продиктовал быстро, но болезненное состояние его чувствовалось… На следующий день (24 декабря) в промежутке от 6 до 8-ми Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что продиктованное вчера и сегодня является абсолютно секретным. Подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным».
Продолжение письмаИтак, почувствовав, что в любую минуту навсегда может выйти из строя, Ленин безотлагательно продиктовал «Письмо к съезду» по самому волнующему его вопросу — вопросу предохранения партии от возможности раскола. Это произошло 23 декабря. Как оказалось на следующий день — это была первая часть письма, ибо 24-го декабря у Ленина возникла необходимость дать более веские обоснования 1 части. Где-то от 6 до 8-ми часов вечера, — после заседания комиссии Сталина, Каменева, Бухарина и лечащих врачей, — Володичева под диктовку Ленина записала: «Под устойчивостью Центрального Комитета, о которой я говорил выше, я разумею меры против раскола, поскольку такие меры вообще могут быть приняты. Ибо, конечно, белогвардеец в «Русской мысли» (кажется, это был С. С. Ольденбург) был прав, когда, во-первых, ставил ставку по отношению к их игре против Советской России на раскол нашей партии и когда, во-вторых, ставил ставку для этого раскола на серьезнейшие разногласия в партии…
Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК до 50, до 100 человек. (Заметим! Здесь Ленин еще не знает подробностей «телефонной войны», и поэтому видит меру для предотвращения раскола в увеличении ЦК, а не в освобождении кого-то от руководящих должностей, поскольку для него очевидно, что при авторитетности каждого из них освобождение от должности не отменит их лидерства в той или иной фракции, и значит — не только не избавит партию от раскола, а наоборот увеличит его возможность. — НАД.)
Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью». (Через 2 дня, 26 декабря, продолжая Завещание, в 3-й его части Ленин на этот счет скажет: «.. чем больше будет членов ЦК… тем меньше будет опасности раскола от какой-нибудь неосторожности». Другими словами, в этом спасение от «неосторожности», которая может исходить от любого из лидеров ЦК, а не только — от Сталина. — НАД.)
Для Ленина, судя по его обстоятельным характеристикам главных членов ЦК, лишь один из «выдающихся вождей» (слова Ленина) полностью надежен в политическом отношении. Это — Сталин. Именно его Ленин 3 апреля 1922 года предложил в качестве единственной кандидатуры в генеральные секретари, на каждом из бюллетеней для тайного голосования собственной рукой напротив фамилии Сталин (это мне рассказывал Феликс Чуев со слов Молотова), написав краткое «генсек». Вместе с тем Ленин небезосновательно критиковал Сталина за неполитические недостатки, которые при особых обстоятельствах имеют свойство опасно влиять на политику.
Обстановка, в которой писалось ЗавещаниеЧтобы лучше понимать происходившее, воссоздадим обстановку, в которой рождались в Завещании неоднозначные ленинские характеристики основных деятелей ЦК. Для этого вернемся в 24 декабря 1922 года.
Каменев, — а скорее всего и Зиновьев, — уже прочитали адресованную им вчера Крупской жалобу на Сталина с просьбой «оградить… от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз». А что же сам Ленин? Ленин — в заботах, чтобы ему было разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, продолжать диктовать его «дневник». Врачи категорически возражают. Тогда Ленин ставит вопрос ультимативно: или ему будет разрешено, или он совсем откажется лечиться. Врачи просят посовещаться и докладывают об ультиматуме в ЦК, Сталину. Собирается совещание.
После совещания Сталина, Каменева и Бухарина с врачами принимается решение: «1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5–10 минут, но это не должно носить характера переписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».
Несомненно, это решение касается и Крупской, что не может не вызывать у нее внутреннего раздражения, которое, чем она больше думает о «телефонном конфликте», тем труднее становится скрывать. Ведь это фактически прямой удар в ответ на ее жалобу Каменеву, ибо Каменев проявил солидарность со Сталиным при принятии решения об усилении больничного режима для Ленина. Получается, что Сталин был прав, когда, выполняя установку пленума, по телефону давал указания о том, как она должна вести себя с Лениным. Прав… за исключением, разумеется, слов о постели. Короче говоря, в ответ на жалобу она получает от Каменева поддерживающее Сталина решение целой комиссии!
Вероятно, Каменев сообщил Сталину о ее жалобе и имел с ним разговор. Потом было совещание с врачами, на котором Каменев убедился, что в отношении сталинских требований о соблюдении больничного режима для Ленина Крупская явно не права; потому и был в решении комиссии заодно со Сталиным. А грубости насчет постели, видимо, просто не придал такого, как Крупская, значения. Да и до того ли ему вместе со Сталиным, Бухариным и врачами было, если Ленин оказался на грани… Впрочем, вероятней всего, именно после разговора с Каменевым Сталин пожалел о вырвавшемся у него насчет постели и счел необходимым обратиться к Крупской с просьбой забыть сказанное, на что она «выразила согласие».
От опытного взгляда Ленина наверняка не могло ускользнуть то состояние Крупской, в каком она находилась после «телефонного конфликта» со Сталиным, а тем более после решения по этому делу целой комиссии. По словам современников, Ленин очень хорошо знал людей и, конечно, Крупскую, чтобы понять, что такое ее угнетенно-раздраженное состояние явно иного порядка, нежели ее состояние беспокойства по поводу его здоровья. Ведь беспокойство по поводу его здоровья ему приходилось наблюдать у нее уже не раз, и поэтому он мог точно отличать его от других видов беспокойств. Судя по тому, как довольно обычно Ленин после диктовки 1 части «Письма к съезду» в тот же день посылает ее Сталину, напрашивается вывод, что 23 декабря Ленин еще не знает о «телефонной войне», но уже, по поведению Крупской, начинает понимать, что что-то произошло.
Не исключено, что именно с этого момента Ленин начинает пытаться выяснять: в чем дело? А может быть, Крупская и сама не выдерживает переполняющего ее нервного напряжения (вспоминаются ее слова Каменеву «нервы напряжены у меня до крайности»), особенно после совещания, и, еле сдерживая себя, чтобы не рассказать все, начинает выражать недовольство решением комиссии, что, конечно, в положении Ленина очень созвучно его личному восприятию, его личной реакции на решение о нем его товарищей по партии. Факт ленинского ультиматума относительно лечебных порядков говорит сам за себя, говорит о том, что Ленин проявляет несвойственное ему упрямство против бесспорно разумных доводов врачей. Поэтому нервные комментарии Крупской находят у него отклик, явно далекий от истины. А замечания Крупской в адрес Сталина и других, которые дескать дошли уже до того, что диктатуру пролетариата начинают распространять и на сугубо личные отношения в их семье, производят на Ленина такое впечатление, что он уже не может не находиться под его влиянием, когда решается с 6 до 8 часов вечера продиктовать 2-ю часть, а затем на другой день, 25 декабря, и концовку 2-ой части «Письма к съезду», в котором наряду с дальновидными политическими решениями возникает и очень личностное только что скорректированное отношение к Сталину.
