Юхан Норберг - В защиту глобального капитализма
Халима Хатуун — неграмотная крестьянка из Бангладеш. Она продает яйца торговцу, который в обговоренный срок приезжает в ее деревню. Раньше Халима была вынуждена отдавать яйца по той цене, которую он назначит, поскольку не имела возможности связаться с другими покупателями. Но однажды, когда торговец приехал и предложил ей 12 така за четыре яйца, она попросила его подождать, позвонила по мобильному телефону в другую деревню и, выяснив, что там за четыре яйца дают 14 така, стала торговаться и добилась от покупателя повышения цены до 13 така. Таким образом, женщина отстояла свои интересы благодаря информации о ситуации на рынке[156].
Сегодня новые информационные технологии радикально преображают традиционные виды экономической деятельности по всему миру. Сотни кустарей из Марокко, Туниса, Ливана и Египта (многие из них — женщины), прежде лишенные доступа на международный рынок, могут продавать свою продукцию по Интернету, через специальную сеть под названием Virtual Souk[157]. Объемы продаж выросли, и с каждого изделия ремесленники теперь получают больше денег, чем при прежней системе.
С помощью Интернета и спутниковой связи граждане бедных стран ныне имеют возможность работать на западные компании, чьи штаб-квартиры расположены за тысячи километров. Благодаря Интернету рекомендации квалифицированных врачей и качественное образование сегодня доступны не только жителям больших городов. Люди, конечно, жалуются, что прогресс в этой области идет слишком медленно и среди пользователей Интернета по-прежнему преобладают граждане богатых западных стран, но такие пессимисты просто не способны взглянуть на проблему в исторической перспективе. Интернету в его нынешнем виде всего 5000 дней от роду, а он уже достиг каждого десятого жителя планеты. Ни одна технология в истории не распространялась с такой скоростью. Телефон существует 125 лет, но еще совсем недавно половина человечества не имела возможности пользоваться этим видом связи. Интернет развивается гораздо быстрее, и причиной тому — глобализация. В Пекине и Шанхае уже каждая десятая семья имеет компьютер, и через несколько лет самым распространенным языком в Интернете станет китайский.
Способность развивающихся стран двигаться к прогрессу кратчайшей дорогой побуждает некоторых задуматься об общей цели в конце этого маршрута — «пункте назначения», в котором сойдутся все страны. У многих подобный образ вызывает беспокойство. Они опасаются «макдональдизации» и «диснеизации» планеты, унификации образа жизни в мировом масштабе, в результате чего все будут носить одинаковую одежду, есть одну и ту же пищу, смотреть одни и те же фильмы. Но эта картина неточно отражает процесс глобализации. Сегодня в любой европейской столице вы без труда найдете кока-колу и гамбургеры, но с той же легкостью сможете отведать кебаб, суши, утку по-пекински, блюда мексиканской и тайской кухни, французские сыры или капучино. Всем известно, что американцы слушают Бритни Спирс и смотрят фильмы Адама Сэндлера, но не стоит забывать о том, что в этой стране существует 1700 симфонических оркестров, оперу посещают 7,5 миллиона человек в год, а музеи могут похвастаться 500 миллионами экскурсантов[158]. Глобализация несет миру не только пошлые реалити-шоу или навязшие в зубах музыкальные клипы, но и классику мирового кино на многочисленных кабельных каналах, документальные фильмы на Discovery и History Channel, новости по CNN, MSNBC и множеству конкурирующих информационных телестанций. Сегодня, чтобы познакомиться с литературными и музыкальными шедеврами, достаточно выйти в Интернет и несколько раз щелкнуть мышкой, а на полках ближайшего пункта видеопроката представлена вся история мирового кинематографа.
Со многими оговорками можно согласиться с тем, что мировое развитие действительно идет к общей цели, но эта цель — не гегемония какой-то одной культуры. Напротив, речь идет о плюрализме, свободе выбрать любую из множества дорог и тропинок. И каждый человек выберет то, что ему по вкусу. Глобализация и развитие международных связей приведут не к тому, что во всех странах будут выбирать одно и то же, а к расширению возможностей выбора для граждан каждой страны. Расширение и интернационализация рынков позволят даже небольшим по масштабу культурным явлениям процветать и развиваться. Возможно, в отдельно взятой стране не так уж много людей интересует экспериментальная электронная музыка или экранизации романов Достоевского, поэтому у музыкантов и режиссеров, чьи творческие замыслы связаны именно с этим, немного шансов на успех. Но если художник может продемонстрировать свои произведения, к какому бы жанру они ни относились, не только местной, но и всей мировой публике, на них всегда найдется спрос. Глобализация повышает шансы каждого получить то, что интересно именно ему, даже если «родственных душ» у него окажется немного. У марокканского народного искусства или французского сыра рокфор больше шансов сохраниться, если рынком для них станет вся планета. Когда спрос приобретает мировой масштаб, растет и предложение — неважно, идет ли речь о товарах или культурных явлениях. Именно подобная интернационализация, как это ни парадоксально, и порождает у людей ощущение, что культурные различия стираются. Приезжая в другую страну, вы находите там многое из того, к чему привыкли у себя дома: там тоже есть товары и бренды со всех уголков планеты. Но этот феномен связан не с унификацией и стиранием различий, а, напротив, с развитием плюрализма по всему миру. Лидерство американских брендов в культурной сфере вызвано тем, что американцы привыкли производить коммерчески привлекательный продукт, рассчитанный на очень многих потребителей, — это преимущество связано с большой численностью и языковой общностью населения США. Теперь такой же шанс получают и другие страны.
Конечно, расширение выбора в некоторых случаях приводит и к негативным результатам. Путешествуя в другую страну, вы хотите увидеть нечто новое, уникальное. Поэтому, когда вы приезжаете в Рим и обнаруживаете там голливудские фильмы, китайские рестораны, японских «покемонов» и шведские «вольво», вам недостает местного колорита. При этом многие вещи, которые считаются «визитной карточкой» Италии, — пицца, паста, эспрессо и т. д., — вам уже знакомы, потому что они есть и у вас в стране. А в Риме, к примеру, есть пиццерии, где посетителям предлагают «пиццу по-чикагски». Преимущества, которые мы обретаем за счет богатства выбора у себя дома, имеют оборотную сторону — в результате нам все труднее обнаружить в других странах что-то «исконное», по крайней мере, если речь идет о популярных туристских маршрутах. Проблема налицо, но она из разряда «у кого-то жемчуг мелкий». К одному пражанину иногда приезжают в гости друзья-чехи, которые давно обосновались за границей. Как-то раз они выразили недовольство тем, что в Праге появились закусочные сети McDonald's — по их мнению, это угрожает особому шарму древней чешской столицы. Услышав эти слова, пражанин возмутился. Мой город — не музей, сказал он им: вы бываете в Праге наездами, отдыхаете от фастфуда, а мы здесь живем, и нам нужен живой город, со всеми атрибутами комфорта, в том числе удобными и дешевыми закусочными, которыми на своей новой родине могут пользоваться его друзья-эмигранты. Лживой, реальный город — это не набор туристских достопримечательностей. Другие страны и их жители существуют не для того, чтобы обеспечивать нам возможность приятно провести отпуск в живописном «городе-музее». Они, как и мы, имеют право выбирать то, что им нравится[159].
Культура — не статичное явление, и чем больше возможностей открывается в этой области, тем быстрее она меняется. Когда человек читает в газете или видит по телевизору, как живут другие, воспринять другой образ жизни становится не так уж трудно. Однако, по сути, в представлении о том, что все культуры склонны к изменчивости, взаимному соприкосновению и проникновению, нет ничего нового. Культура означает развитие, а перемены и обновление — его неотъемлемые элементы. Если мы попытаемся «заморозить» какие-то культурные особенности, потому что они отражают нечто уникально американское, тайское, французское, шведское, бразильское или нигерийское, эти явления перестанут быть частью живой культуры. Они станут не элементом нашей жизни, а музейным экспонатом и фольклором. Я ничего не имею против музеев — там можно приятно и интересно провести время, но нельзя жить.
Анализируя идею об изоляции и сохранении культурного наследия, норвежский ученый Томас Хюлланн-Эриксен, специалист по социальной антропологии, отмечает, что культура — не статичный объект, а процесс, а потому пределов ее развития, по сути, не существует: «Когда государство берет на себя роль гаранта культурной идентичности народа, культура определяется и кодифицируется на косном административном языке бюрократии. Она утрачивает живость, динамичность, изменчивость и многообразие, превращаясь в жесткую законченную конструкцию, которая рухнет, если вынуть из нее хоть один кирпичик»[160].
