Юрий Болдырев - О бочках меда и ложках дегтя
Так с чем же мы с вами, уважаемый читатель, в данном случае имеем дело? Разумеется, я задаю этот вопрос не применительно к малоизвестным сотрудникам НФС, а применительно к известным членам попечительского совета Фонда, а также, что еще важнее, применительно к организовавшим все это Президенту и руководителям Правительства страны, включая нашего незаменимого «чудо-профессионала»? С абсолютной профнепригодностью — неспособностью нормально организовать элементарное, пусть даже и противозаконное, но все-таки дело (направление госсредств на поддержку спорта)? Или со вполне сознательной организацией масштабного преступления — кражи государственных средств не просто «в особо крупных размерах», а в объемах воистину чрезвычайных?
Читатель может сам выбрать наиболее адекватный с его точки зрения вариант ответа. С официальной же оценкой пока — проблемы. Во всяком случае, несмотря на наступление светлой эры «диктатуры закона», предложить суду и обществу официальный вариант ответа на этот вопрос — расследовать уголовное дело и предъявить обвинение — Генеральная прокуратура до сих пор не решается.
К СПОРУ О РЕАЛЬНОМ УЩЕРБЕТем не менее, в каком-то из независимых от минимальной чести и совести изданий было озвучено мнение, что, мол, это все ущербы — не настоящие, а лишь формально-бухгалтерские, так как если бы «компенсаций» не было, то никто не ввез бы в Россию и не смог бы в ней реализовать такой объем зарубежного спиртного и сигарет; на этот объем импортной продукции — продавай они ее по полноценной стоимости после уплаты таможенных пошлин — попросту не было бы платежеспособного спроса из-за: а) слишком высокой стоимости импорта; б) реальной в этом случае ценовой конкуренции со стороны отечественной продукции.
Хорошо, предположим. Но сколько бы тогда ввезли? И, соответственно, во что можно оценить не «формально-бухгалтерский» ущерб, а реальное недополучение средств федеральным бюджетом и нашей экономикой?
Наверное, защитники наших беззаветных служителей физкультуры и спорта правы в том, что при соответствующей таможенной защите импортного товара было бы ввезено и реализовано меньше. Пусть даже не половина, а две трети объема импортного товара были бы в этом случае (не будь «компенсаций») заменены товаром российским. Тогда ввезено из-за рубежа и продано импортного товара было бы в три раза меньше. Но хотя бы треть от ныне недополученного — три миллиарда долларов — в бюджет бы поступило.
Но это ведь еще далеко не все. Несколько огрубляя, можно считать так. Объем фактически возвращенной импортерам в форме «компенсаций» стопроцентной пошлины — 9 млрд.долларов — примерно равен таможенной цене ввезенного и проданного на нашем рынке зарубежного товара. Значит, оптовая цена этого товара на нашем рынке, не будь незаконного освобождения от пошлин (не будь «компенсаций») — 18 млрд. долларов. И это было бы равно оптовой цене этого товара на выходе из рук первого (как мы помним, далеко не случайного) посредника, если бы он не «просаживал» рынок. С учетом же того, что рынок был «просажен», реальная оптовая цена этого товара на выходе из рук первого посредника составляла сумму несколько меньшую, допустим, 15 млрд. долларов. Мы приняли допущение, что российский товар при стопроцентной пошлине заместил бы собой две трети физического объема товара, то есть заместил бы собой импортный товар на 10 млрд. долларов. При каком различии в цене наш товар становится конкурентоспособным? Примем — если он дешевле в два раза. Тогда оптовая цена этих двух третей объема, замещенных российским товаром, составила бы не 10, а 5 млрд. долларов. Эти пять миллиардов долларов, неполученные нашими производителями — прямой ущерб нашей экономике. И добавьте еще оставшиеся 5 млрд. долларов, которые остались бы на руках у населения, будучи не потраченными на этот объем спиртного и сигарет. Частично они были бы потрачены на другие российские товары — добавьте в граничном варианте (если бы все ушло на российские товары) 5 млрд. долларов нашей экономике. Частично — были бы потрачены на товары зарубежные — тогда, опять же в граничном варианте (если все ушло бы на товары зарубежные) вместо пяти миллиардов нашей экономике добавьте от одного до трех миллиардов (в зависимости от конкретных товаров) поступлений бюджету от таможенных пошлин. А ведь есть еще и косвенные ущербы экономике (которые в денежном выражении оценить значительно сложнее) от, как минимум, двухлетнего (1994-1995 гг.) целенаправленного удушения двух отраслей отечественной экономики: ликеро-водочной и табачной...
Стоит заметить, что допущение, которое мы сделали выше — о том, что при стопроцентной пошлине примерно две трети беспошлинно импортированного товара было бы замещено отечественной продукцией, — влияет на результат расчетов непринципиально. При желании читатель может и сам прикинуть, как изменился бы результат при иных допущениях. Меняться при этом будут, прежде всего, доли потерь для бюджета и для экономики в целом. Суммарный же ущерб для бюджета и экономики при любом подсчете — значительно более десяти миллиардов долларов США.
Конечно, мне могут возразить, что привластная оргпреступная группировка, укравшая у нас девять миллиардов долларов через «компенсации», ведь тоже на что-то их потратила, в том числе частично на российские товары, а, может быть, и на инвестиции в наши предприятия. То есть, деньги влились в нашу экономику? Можно ли принять такое допущение? Частично — можно. Но надо понимать ситуацию трезво. Во-первых, когда воруют в таких масштабах, деньги в стране, разумеется, не оставляют. Во-вторых, как известно, даже в качестве якобы иностранных инвестиций (ввезенных фактически нашими же деятелями, но из оффшоров) девяти миллиардов долларов у нас не появилось. И в-третьих, представьте себе: вас ограбили, и после этого вы вынуждены продать свою машину; в этом случае очень ли вас обрадует или хотя бы утешит информация о том, что вашу машину за ваши же деньги купили те, кто вас ограбил — то есть, что ни машина, ни деньги не пропали?
НЕ СЪЕСТ ЛИ РЫБКА РЫБАКА?Конечно, в такие масштабы злоупотреблений со стороны власти было трудно поверить. Но еще труднее оказалось сделать так, чтобы об этом вообще узнал кто-то еще, кроме осуществлявших проверку инспекторов и членов Коллегии Счетной палаты. И это — отдельная весьма интересная история, отзвуки которой можно услышать и спустя пять лет после этих событий. (Так, кто-то, может быть, обратил внимание на замечание Президента В.Путина на его встрече с Коллегией Счетной палаты РФ в начале 2002 года: «Все хорошо, только публичности желательно поменьше...» — фрагмент встречи транслировался по телевидению).
Что же случилось?
Случилось серьезное. На заседании Коллегии Счетной палаты 1 августа 1997 года, на котором рассматривался вопрос об итогах той самой проверки, о которой мы сейчас говорим, ряд аудиторов неожиданно предложили ... не предавать огласке полученную информацию.
Надо отметить, что закон «О Счетной палате Российской Федерации» четко и ясно определяет гласность в качестве одного из обязательных требований к деятельности Счетной палаты. Кроме того, существует еще и закон о государственной тайне, содержащий четкий перечень вопросов, данные по которым никоим образом не могут засекречиваться. И к числу таких данных, не подлежащих засекречиванию ни при каких условиях, относятся, в том числе, сведения о нарушениях закона при распоряжении средствами федерального бюджета. Таким образом, если все данные проверены и документально подтверждены, то у Счетной палаты не может быть ни оснований, ни даже права ограничивать доступ к информации о выявленных нарушениях закона и нанесенном государству ущербе. Что же заставило аудиторов предложить пойти на прямое нарушение закона?
Предположения здесь можно строить разные. Возможно, некоторые мои коллеги испытывали примерно такое чувство, которое может возникнуть у рыбака, поймавшего на удочку и нечаянно вытащившего на берег крокодила — не очень хочется, чтобы твой улов тебя съел. Выражение лица невольно становится виновато-вопросительным, и вся работа мысли сводится к одному вопросу: а нельзя ли как-то сделать так, как будто бы меня здесь не было?
НАРОД НЕ ПОЙМЕТБыла и аргументация, но внятной ее назвать трудно. Например, один из аудиторов заявил, что эту информацию нельзя предавать огласке потому, что народ ... не поймет. В принципе, если бы речь шла о какой-либо из стран Запада, то, наверное, аудитор был бы прав: такую информацию там народ явно «не понял» бы так, что можно гражданину спокойненько и дальше продолжать сидеть и заниматься своими делами, в то время как власть его столь явно обворовывает... Но это, к сожалению, не про нас.
Дебаты на тему «пущать или не пущать» информацию вовне были весьма бурными. И то, сколь настойчиво некоторые из коллег сражались за спокойный сон ни о чем не ведающих граждан, дает основания предполагать, что это был вопрос не только представлений о том, что народу полезно, а что нет, и даже не только вполне понятного испуга, но и какого-то существенного интереса. Хотя здесь мы можем лишь предполагать.
