Анна Политковская - Путинская Россия
Большую часть времени Ярослав-заложник молчал, и внешне был спокоен.
— А сердце у него колотилось очень сильно! — вспоминает Ира. — Мимо проходил врач — среди заложников были врачи, и им разрешали помогать нам, я его попросила что-нибудь от сильного сердцебиения. Ему дали таблетку, и вскоре все нормализовалось. Когда же штурм был уже близко, я ему таблетку глицина положила под язык — нашла в сумочке. Я еще потом много думала, что этой таблеткой он подавился и задохнулся.
— Ира, ты дала ему глицин часа за три до штурма… — мягко парирует Вика.
А Сергей вздыхает:
— Да у них ТАМ не было чувства времени…
Вика подхватывает:
— Страшно было, очень страшно. Они нам давали слушать по радио, что о нас говорят… Так мы поняли, что президент молчит, а Жириновский заявил, что нечего на этот теракт время в Думе тратить — обсуждать не надо, потому что все надувательство и в здании — не взрывчатка, а сахарный песок… А террористы нам: «Вот что о вас говорят… Ну, мы вам сейчас покажем, какой тут у нас сахарный песок…». Страшно было.
Когда первые сутки прожили, казалось, что мы можем и неделю здесь просидеть, только чтоб живыми остаться — и власти что-то придумали без штурма. Трудно нам было — сложно сохранять спокойствие… Но Ярослав выдержал — вел себя, как настоящий мужчина.
…Ирина жизнь сейчас полностью изменилась. Она не работает, уволилась по собственному желанию — не может каждый день ходить туда, где была раньше, при Ярославе. Потому что и на работе все — Ярослав. Там очень хороший коллектив, все знали обо всех многое, и они, например, вместе справляли каждый сданный Ярославом экзамен, каждую полученную пятерку…
— Там все знали, что моя настоящая жизнь — это Ярослав. Моя жизнь была настолько им заполнена, что меня если и воспринимали, то только через него. — Ира, конечно, плачет. — Да и сама я себя так воспринимала. Только через него.
Сейчас она не может ходить и по Москве — все улочки тут исхожены вместе с сыном, и куда ни повернешь, везде воспоминания о нем.
— Еду по Арбату, и лучше бы провалиться… Там стояла с Ярославом, здесь ходили в кино, сидели после в кафе… Я теперь боюсь из дома выходить… Боюсь куда-то попасть, где мы были — а мы были с ним везде. Вернее, нет места в Москве, где я бы была не с ним. Мы часто ездили просто так: я подхвачу его на машине после работы, и мы просто включим музыку и едем по городу. Часто заходили в один магазинчик, что-то вкусненькое купить… Когда был день его шестнадцатилетия — без него уже, я заехала в этот магазинчик, — чтобы он знал, что я ему продолжаю покупать то, что он любит… Вот — билеты. На ночной поезд в Питер. В ночь на пятницу, с 25 на 26 октября, как раз когда он погиб, мы должны были ехать в Питер на теннисный турнир. Вдвоем. Я давно хотела с ним на поезде куда-то съездить, потому что у меня все время было чувство, что мы мало разговариваем. А в поезде, где мы только вдвоем, наговорились бы… Не получилось.
— А почему вы говорите, что не могли наговориться?
— Не знаю. Странное чувство: хоть и много говорили, все равно казалось именно так. Мне хотелось говорить и говорить с ним. Каждые каникулы куда-то ездили, и только вместе. В последнее время мне иногда казалось, что его тяготит моя любовь, он мне этого, конечно, не говорил, а с бабушкой, моей мамой, как-то поделился. Ему уже становилось многовато меня. А я теперь еду по Москве и вижу рекламный плакат у дороги: «Мама, я так тебя люблю». И мне эта реклама прямо в глаза бьет… Я очень стараюсь жить, потому что у меня родители есть, и они очень тяжело переживают — они Ярослава растили. Но я не могу выжить… Я держусь из всех сил, но пока мертвая.
Ей все вокруг пытаются помочь, поддержать — она не обделена вниманием близких, но все равно очень тяжко. И даже священник, к которому она пошла облегчить душу, услышав все, не выдержал — отказался продолжать разговор: «Простите, но слишком тяжело».
— Я пошла спросить совета у священника, как же мне быть? Ведь это я Ярослава вытащила на «Норд-Ост» — моя была инициатива, он сам не очень хотел, — говорит Ира, на фотографиях до теракта — красивая, уверенная в себе, пышущая счастьем и, похоже, склонная к полноте очень молодая женщина, теперь — осунувшаяся, худенькая, с отчаянием в потухших глазах, далеко не юная, растерянная, всегда в черном пальто, черном берете, черных туфлях и колготках, вечно продрогшая, и потому никогда не снимающая в комнате пальто.
— Мы с Ярославом очень много ходили в театр. В этот вечер у нас были билеты на совсем другой спектакль в другом театре, — продолжает Ира. — Мы уже оделись, Вика с Настей зашли за нами, и тут, стоя в прихожей, мы поняли, что билеты просрочены — мы не проверили заранее, а они были на вчерашний день. Ярослав обрадовался — он хотел остаться дома, а я настояла: «Давайте пойдем на «Норд-Ост», рядышком!» — мы живем по соседству с Дубровкой. Вот так, потащила — а потом не закрыла собой… Он меня закрыл… А я ведь в школу даже ходила — защищать его друзей от хулиганов, когда кого-то обижали, — а его самого в последний миг не спасла. Страшно, когда для своего сына не можешь сделать главного. ТАМ я очень отчетливо поняла, что даже если встану и скажу: «Убейте меня вместо него», и меня даже убьют, это бы не означало, что его оставят в живых. Знаете, какой это ужас? Последнее, что он мне сказал: «Мам, я так хочу тебя запомнить, если что-то случится…». Посмотрел на меня внимательно и попрощался.
— Вы ТАМ постоянно такие разговоры вели?
— Нет. Но почему-то случилось так, что это и был наш последний разговор. Знаете, пока у меня был Ярослав, я вставала по утрам самой счастливой женщиной на свете. И засыпала с тем же чувством. Мне казалось даже: все вокруг завидуют, что у меня такой замечательный сын. У всех людей много проблем в жизни, и у меня, конечно, тоже. Но он закрывал все мои проблемы. Я думаю теперь, что нельзя было быть такой счастливой. Пятнадцать лет его жизни я была самой счастливой. Наверное, так я думаю теперь: эти пятнадцать лет его жизни, по интенсивности наших чувств — были предназначены на всю жизнь, а я их сразу спалила, подряд. Все дни с утра до вечера я была счастливой — потому что у меня есть Ярослав. Я каждый день сама себе завидовала. Иду с работы и сама понимаю, что меня прямо распирает от счастья, что он есть. Я его за руку возьму, хоть за пальчик схвачу, когда через дорогу перебегаем. А он стал взрослеть и мне говорил: «Ну, ты, мам, уж совсем». Он меня, конечно, уже начал немного стесняться — возраст был такой, но на самом деле, он меня никогда ничем не обидел. Конечно, я понимаю, каждая мама так может о своем сыне сказать, но моего ведь теперь нет… И я не знаю, что может быть страшней. И еще я не знаю, как он там без меня. Как я думала раньше? «Как мне повезло! Он родился, и я, наконец, получилась целая». И вот он погиб — и я одна: либо надо было нас обоих забирать — либо никого. Я без него еще не умею… Я такую счастливую жизнь рядом с ним прожила, и такой тяжкий конец ему устроила. И к шестнадцатилетию подарила ему могильную оградку.
Как же она плачет…
— Но это же не вы подарили…
— Война это… Война идет, — все повторяет и повторяет Вика. — Вот и по нам прошла…
И я понимаю, что это, конечно, очень частная жизнь передо мной — личная жизнь двоих — но перед смертью переходящая в общественную. Таковы обстоятельства в России: президент неумолим и ведет войну.
История вторая.
№ 2551 — «неизвестный»
Перед тем как рассказать эту историю — необходимая преамбула. Она — и о том, какая жизнь в стране после «Норд-Оста», и о состоянии российской судебной системы при Путине.
Дело в том, что суд никогда не был у нас особенно уж независимым, как это можно было бы ожидать, исходя из нашей Конституции. Однако именно теперь судебная система бодро мутирует в разряд абсолютно зависимой от исполнительной власти, достигая апогея своей «позвоночности». Таким словом у нас называют явление, когда судьи выносят решения «по звонкам» — в зависимости от того, какое решение продиктовали им по телефону представители исполнительной власти. «Позвоночность» — явление обыденное в России. А неожиданная независимость какого-то судьи-одиночки массовым сознанием причисляется к подвигу.
Жертвы «Норд-Оста», как их у нас теперь называют — то есть семьи, потерявшие при штурме родных, а также сами заложники, ставшие инвалидами в результате газовой атаки 26 октября — стали обращаться с судебными исками к государству о возмещении нанесенного им морального вреда, называя ответчиком московское правительство. Жертвы заявили, что они уверены: чиновники московского правительства, не желая ссориться с Путиным и ФСБ, просто-напросто не организовали оказание своевременной квалифицированной помощи пострадавшим, и их ответственность усугубляется еще и тем, что столичный мэр Юрий Лужков, глава исполнительной власти города, был одним из тех немногих персон, кто непосредственно склонял президента к принятию решения о применении химического оружия против граждан.
