Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
Сумская и Полтавская области, где украинское население также абсолютно
преобладает, составляя от 77 до 85%), воссоединенному с Россией на полтора
столетия раньше, чем Правобережье (вошедшее после разделов Польши в конце XVIII
в.). Практически русский Крым (с 86,5% русскоязычного населения) вообще стоял
особняком (как и Закарпатская и Черновицкая области со своими специфическими
проблемами). Наконец, ещё два региона, преимущественно русскоязычные, имеют к
Малороссии отдаленное отношение. Это восток Украины (в Донецкой области жители,
считающие родным языком украинский, составляли только 30,2%, в Луганской —
34,4%, в Харьковской — 49,9%), и Новороссия — южная приморская полоса,
отвоеванная русскими войсками у турок в XVIII в. Здесь также от 40 до 60%
составляло русскоязычное население, а украинское в наибольшей степени смешано с
ним и не подвержено «самостийничеству» (в Одесской области украинский язык
считали родным 40,5% жителей, в Николаевской — 63,3%, в Херсонской — 66,5%, в
Запорожской 48,6% и в примыкающей к ним промышленной Днепропетровской — 60,6%).
Нет никакого сомнения, что имей эти регионы реальную возможность остаться в
составе единого государства — они бы сделали соответствующий выбор (что и
показал союзный референдум 17 марта 1991 г.). Достаточно было бы осенью 1991 г.
Ельцину, например, заявить, что Россия готова принять в свой состав те регионы,
которые выскажутся против отделения, результат декабрьского 1991 г. украинского
референдума был бы совсем иным (но ничего подобного, конечно, ему в голову
прийти не могло, и к декабрю, видя, что они целиком и полностью во власти
самостийников, эти области (и даже Крым) проголосовали так, как от них требовали
режиссеры референдума). Учитывая же, что в этих регионах сосредоточено до 70%
промышленного потенциала Украины, вопрос о её отделении просто бы не стоял.
Последние десятилетия украинские президентские выборы четко демонстрировали этот
региональный раскол по принципу про или антироссийской ориентации (хотя все
«пророссийские» президенты, приходя к власти тут же забывали о своих обещаниях в
отношении государственности русского языка). Но последовательная политика по
утеснению русской культуры дала свои плоды: за это время процент жителей,
считающих себя русскими или русскоязычными заметно сократился, а за
«антироссийских» президентов стали почти поголовно голосовать центральные
украиноязычные области, где ранее голоса делились примерно пополам. Белоруссия,
с которой уже полтора десятилетия анекдотичным образом строится «союзное
государство», при всех заверениях лукашенковского режима о вечной дружбе, столь
же далека от реальной интеграции, как и Украина (что было исчерпывающим образом
продемонстрировано реакцией Лукашенко на замечание Путина, что «такие близкие
народы должны жить в одном государстве» и предложение войти в состав России).
Таким образом, пространство исторической России после 1991 г. не только было
впервые расчленено на этот раз на полностью независимые и враждебные России
части, но и было внутренне «дерусифицировано» в большей мере, чем это удалось
сделать большевикам в 20–30-х годах. При этом все первое десятилетие власти РФ
не только постоянно это дипломатически подчеркивали, но и совершенно искренне
считали «постсоветское пространство» за пределами РФ не имеющим ни малейшего
отношения к России и не помышляли о его реинтеграции. С приходом новой
администрации, когда начались разговоры о «многополярном мире» и появились
поползновения стать одним из полюсов, эта проблема неминуемо неофициально встала
(так как одна РФ без доминирования на этом пространстве на «полюс» явно «не
тянула», да и пришлось вступать в конфликты с соседями), однако никакого
разрешения иметь не могла. Путинской власти, может, и хотелось бы воссоединить
постсоветское пространство и снова стать «полюсом», но хотелось и сохранить свою
советскую сущность. А это вещи несовместные, потому что если претензии на это
пространство вытекают из ностальгии по СССР, то исходя из принципов самого СССР
они безнадежны: создавшие союз невесть откуда взявшиеся республики имели полное
право из него выйти, что и сделали. Коль скоро коммунистическая идеология
единственное, что (согласно ей же) оправдывало существование СССР, рухнула,
пытаться воссоединять какие-то территории, апеллируя к их бывшему пребыванию в
СССР просто смешно (если только не надеяться, что все «суверении» вновь
обратятся к обанкротившейся вере, что не менее смехотворно).
Признав правомерность большевистского переворота и расчленение исторической
России, и ведя правопреемство не от неё, а от советского режима, власть РФ даже
теоретически лишила себя возможности маневра. Когда какой-нибудь Саакашвили
обвинял её в «двойном подходе» (почему вы удерживаете Чечню, а мы не можем
Абхазию), ей действительно было нечего ответить. Она не могла даже сказать:
«Нет, это у вас двойной подход — если Грузия может отделиться от России, то
почему не может Абхазия от Грузии?» Потому что по советским понятиям (от которых
Путин, признавая законность существования СССР вместо исторической России, не
может отойти) Абхазия — это Грузия, но Грузия — не Россия. И сколь бы не претило
здравому смыслу и исторической правде то, что Чечня и Дагестан — это Россия, а
Украина и Белоруссия — нет, тот, кто признает юридическую состоятельность
советской власти, должен признать этот маразм за непреложную истину. Поскольку
же приверженность нынешней власти РФ к советским ценностям является для неё
безусловным приоритетом, в контексте разговоров об интеграционных процессах на
постсоветском пространстве о существовании некогда Российской империи (прав
которой на эти территории при её существовании никто не оспаривал) она
официально никогда не упоминает (весьма характерно, что это пространство всегда
именуется именно и только «постсоветским», а не, скажем, «пространством
исторической России» или «пространством бывшей Российской империи»). Как
явствует из заявлений идеологов режима, пусть Россия лучше будет небольшая, в
пределах очерченных большевиками, но — советская, то есть ей следует отказаться
от территории СССР, оставив себе его традиции. В свете претензий соседей за
репрессии (типа «украинского голодомора») власти показалось выгоднее занять
позицию: все, что от России отделилось, к ней никакого отношения не имеет, зато
и не имеет право судить советское прошлое, а вот «у России есть сегодня
моральный долг — усыновление СССР в национальной российской памяти» (в чем и
состоит «важнейшая задача гражданско-патриотического воспитания»).
Но если «сверху» идея наследия Российской империи отвергается в силу
приверженности режима своей советской генеалогии, то «снизу» она не менее
последовательно отвергается весьма распространившимся в последние годы течением,
которое можно охарактеризовать как «новый русский национализм», который при всем
уважении и всех славословиях в адрес старой России не имеет корней в её
культурно-государственной традиции (почему и подвергает остракизму даже
некоторые основные принципы, на которых строилась реально-историческая России —
Российская империя — вплоть до отрицания самой идеи Империи). Творчество и
деятельность представителей этого направления — от Баркашова до Солженицына
олицетворяет и выражает реакцию на ту дискриминационную политику, которая
проводилась в Совдепии по отношению к великорусскому населению и довела его до
нынешнего печального положения. Это национализм такого рода, какой свойствен
малым угнетенным или притесняемым нациям и руководствуется (сознательно или
бессознательно) идеей не национального величия, а национального выживания.
Распространению его несколько способствовало и то обстоятельство, что он был как
бы более «извинительным» (главный идеологический удар начиная с середины 80-х
годов всегда направлялся не столько против «национализма и шовинизма» или
«православного фундаментализма», сколько именно против «имперского мышления»,
«российского империализма»). Тот же Солженицын мог быть неприятен как
«националист» и «фундаменталист», но терпим, потому что приемлем в главном — как
борец с «империализмом» (чьи предложения «обустроить Россию» в пределах границ
Ивана Грозного никак не угрожали интересам никаких держав во всем остальном
