Елена Клепикова - Дональд Трамп. Сражение за Белый Дом
Если вина Сократа была признана незначительным все-таки большинством, то смертный приговор был вынесен чуть ли не единогласно. Что же тогда получается? За смерть Сократа голосовали в том числе те судьи, которые признали его невиновным? Не является ли тогда демократия и в самом деле родом тирании, как утверждал Сократ?
Сократ странен сплошь – среди своих соотечественников, среди своих современников, среди своих коллег. В самом деле, единственный среди философов, он не был писателем, предпочитая разговаривать и мало заботясь о том, чтобы его мысли были закреплены с помощью письменного слова. Сама его принадлежность к греческой цивилизации и афинской демократии – под сомнением, так как он был яростным оппонентом обеих, уродом в своей семье – имею в виду семью его народа. Даже физически он был урод и своей курносостью, лобастостью, коротконогостью и нечистоплотностью походил скорее на иноземного раба либо на мифологического сатира, чем на среднестатистического афинянина, регулярного посетителя гимнасических зал и почитателя физической красоты. Уродливый, грязный, оборванный – и тем не менее высокомерный, насмешливый, с гонором – один его «демон» чего стоит! – ходил этот человек по улицам родного города, задевая, оскорбляя и раздражая своих сограждан, пока те, не выдержав, не приговорили его к смерти. И он, презиравший их всю свою жизнь, подчинился их решению и, вместо того чтобы бежать, как предлагал Критон, выпил цикуту, убежденный в своем бессмертии.
Почему все-таки он предпочел эмиграции смерть?
Вовсе не из релятивизма не высказываю я на этот раз собственного мнения. Но потому, что Сократ – как легендарный, так и исторический – был человеком вопросительных взглядов, а не готовых ответов. Он не замкнут в себе, а открыт навстречу времени, будоража и стимулируя нашу мысль и нашу совесть.
Афинская демократия просуществовала всего три поколения, прошла суровое испытание судом Сократа и пустила корни далеко в будущее. Этимологию слова «идиот» помните? Идиотом греки называли человека, который не идет голосовать. Фактически голосование в Афинах было обязательно.
Для теледискутантов в сериале «Заря демократии» в одном ряду стоят и смертный приговор Сократу, и бездарная военная экспедиция афинян в Сицилию, предпринятая по наущению джингоистски настроенного демоса избранными ими же генералами. Афинский демос – это плебс, по-русски чернь, присвоившая себе прерогативы власти и приведшая афинскую демократию к гибели. Выводы обескураживающие: демократия есть тирания, нет разницы между диктатурой одного человека и диктатурой коллектива. Об этом еще Пушкин догадался:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно…
Само собой, при таком подходе к проблеме мы счастливо минуем социально-экономические причины падения афинской демократии. Рассматривая афинский демос как единое целое, как коллективную, согласно Фрейду, индивидуальность, мы сознательно игнорируем существование в этом коллективе оппозиционных сил меньшинства, которые осмеливались высказать свое особое мнение. Наконец, хоть тот же Эли Саган и вносит в античную историю существенные коррективы с помощью Фрейда, он все-таки обнаруживает слишком большую зависимость от своего главного учителя Фукидида, с его, по тогдашним понятиям, антипатриотической концепцией Пелопоннесской войны. А по сегодняшним? Разве не обвиняют сторонники иракской войны ее противников в недостаточном патриотизме, а то и в худших грехах? С другой стороны, позиции Фукидида как бы укреплены с помощью современных веяний и модных теорий (психоанализа в первую очередь).
В таком актуальном и психологическом – чтобы не сказать, психоаналитическом – подходе к афинской истории есть, несомненно, свои достоинства: извлечь современные уроки из трагедии афинской демократии. Политиканство, популизм, национализм, джингоизм, самодовольство и чванство – вот черты, которые обнаруживают – или приписывают – современные историки (особенно апологеты убиенного Сократа) афинскому демосу. Даже если они преувеличивают и гиперболизируют прошлое, они правы в своих предупреждениях и предостережениях настоящему.
История, конечно, интересна и сама по себе, но также своей актуальностью: на злобу дня.
Цезаря вызывали? Сможет ли Америка избежать судьбы Древнего Рима
Приключения идей ничуть не менее интригующи, чем приключения людей. И читатели своим интересом к книгам о политике, о науке, о философии неоднократно это доказывали и продолжают доказывать. Дела давно минувших дней, но я помню, как долго не сходила с листа бестселлеров книга покойного чикагского философа и гуру Аллена Блюма, кстати, весьма критическая по отношению к американской системе образования и мышления. Более трехсот недель находилось в списке бестселлеров исследование психиатра Скотта Пека о психологии любви, традиционных ценностей и духовного роста – я говорю об издании в бумажной обложке, – а до этого почти так же долго книга возглавляла список бестселлеров изданий в твердом переплете.
Что книги! На рубеже двух столетий (и тысячелетий) вспыхнула и долго не утихала полемика вокруг статьи бывшего советолога Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории?» Автор недаром поставил в конце вопросительный знак – это он сознательно вызывал читателя на спор, который не замедлил начаться. И спорить было о чем, ведь Фукуяма утверждал, что в связи с кризисом коммунизма и концом «холодной войны» не просто окончился длившийся несколько десятилетий послевоенный период, но кончается сама история, по крайней мере, идеологическая эволюция человечества, так как западная либеральная демократия является универсальной, признанной и окончательной формой правления.
Увы, Фукуяма – не первый, кто провозглашал конец истории. Гегель это сделал в Йене в связи с наполеоновским триумфом над прусскими войсками в 1806 году, а утопист и мечтатель Карл Маркс усматривал конец истории где-то в будущем, когда, согласно его учению, восторжествует социальная справедливость в мире. Несомненно, демократия пережила коммунизм, который в смертных корчах и судорогах кончился в советской империи, но где гарантия, что мировая история не выкинет еще какое-нибудь коленце? Вот, как черт из табакерки, выскочил на мировую сцену воинствующий ислам и чуть не положил конец иудео-христианской цивилизации. Осип Мандельштам писал про славянскую мечту об остановке истории и был по сути прав, но напрасно сузил этническую атрибуцию. Вовсе не славянин, а американский историк японского происхождения предсказал конец истории, а за материализацию его провокативного тезиса взялись исламисты.
Довольно часто в последнее время я пользуюсь этим словом – «провокативный», и здесь хочу пояснить, что оно не имеет никакого отношения к провокации, а токмо к провоцированию читателя на ответные размышления, пусть даже несогласные и полемические.
Есть два типа чтения. Для одних это процесс узнавания уже известного, и в таком содружестве с автором, в таком, выражаясь театральным языком, сопереживании есть свои прелести, отрицать не буду. Такие читатели, как поется в одной оперетте, предпочитают с незнакомыми не знакомиться. Есть другой тип чтения и, соответственно, читателя: он предпочитает не узнавать, а удивляться, не соглашаться, спорить. К этой категории читателей отношу себя и я, но и как писатель предпочитаю не согласного со мной читателя, а несогласного, скептического, имеющего свою точку зрения и полемизирующего с «Парадоксами Владимира Соловьева».
Помню, листал я книгу «Бунт против судьбы» (Revolt against Destiny) Пола Картера. Американский книгочей усмот рел бы здесь откровенный парафраз другого названия – знаменитой когда-то книги Эрика Голдмана «Рандеву с судьбой». В обоих сочинениях рассказывается об интеллектуальной истории Соединенных Штатов, но если Голдман смотрел на нее оптимистически, то Пол Картер, совсем напротив, весьма скептически. Во всяком случае, в его книге мало положительных ответов, зато много безответных вопросов – иногда риторических, чаще сущностных.
Есть ли у Америки после двух с лишком столетий прогресса дальнейшая перспектива развития, но без ущерба для республики, или, как пишет автор, для «республиканизма» (не путать с партийной принадлежностью)? Являются ли Соединенные Штаты все еще, как здесь говорят, «frontier country», способными распространяться далее на Запад – не в географическом смысле, а в переносном, символическом, ибо под «пограничной страной» американцы имеют в виду идею нереализованных возможностей? Способна ли конституционная форма правления предохранить страну от исторической судьбы других великих держав или ей неизбежно суждено пойти путем Древнего Рима и его Цезарей?
