Валентин Турчин - Инерция страха. Социализм и тоталитаризм
Я стою на другой позиции в вопросе о многопартийности. Для того чтобы свободно развивать теорию научного социализма, объективно оценивать прошлое и настоящее нашего общества и разрабатывать социалистические и демократические альтернативы его развития, вовсе не нужна политическая партия. Это скорее задачи научного института или авторского коллектива, объединенного вокруг печатного органа. Политическая партия есть организация, стремящаяся к власти. Замалчивать этот факт означало бы только увеличивать общую сумму недомолвок, и без того огромную.
В условиях Советского Союза требование многопартийной системы — это путь революции. Не только вооруженный захват власти ведет к революции; крутая перемена структуры власти — это тоже революция, и она вряд ли обойдется без массового насилия, особенно в условиях многонационального государства, как Советский Союз. Если вообразить, что в СССР вдруг с завтрашнего дня вводятся основные демократические свободы и обычная для демократических стран система свободной конкуренции между политическими партиями, то КПСС, такая как она есть сегодня, скорее всего не удержит власти. Это ясно всем: и руководству КПСС, и сторонним наблюдателям; это и является причиной того политического тупика, в котором мы находимся. Демократия отождествляется со свободными выборами в условиях многопартийной системы, что в свою очередь практически отождествляется с потерей власти правящей бюрократической иерархией. Отсюда панический страх бюрократии перед всякой формой демократизации, перед всяким обменом идеями и информацией и ее отчаянное сопротивление минимальным реформам. Требование элементарных прав личности рассматривается как призыв к свержению власти, к революции.
Существует ли нереволюционный путь демократизации? Я думаю, что существует. Путь реформ означает, с моей точки зрения, прежде всего четкое разграничение борьбы за власть и борьбы за идеи и отказ от борьбы за власть в пользу более успешной борьбы за идеи. Это означает отказ от требования многопартийной системы на ближайший обозримый период -тот период, который потребуется, чтобы укоренились основные права личности. А так как в перспективе целесообразность многопартийной системы по меньшей мере сомнительна, то многопартийность надо вообще снять с повестки дня. Идеалом реформации является постепенное превращение КПСС под действием эволюции общественного сознания и норм поведения в единую политическую сеть подлинно социалистического государства. Демократические свободы, которые должны иметь советские граждане, должны включать, конечно, и свободу ассоциаций. Но и в самом демократическом обществе не всякая ассоциация допустима; не разрешается, например, ассоциация с целью воровства или вооруженного захвата власти. Я думаю, что было бы вполне логично исключить возможность образования ассоциаций с целью "захвата" власти путем голосования. (Я поставил "захват" в кавычки потому, что не собираюсь преуменьшать разницы между вооруженным захватом власти в буквальном смысле слова и приходом к власти в результате голосования. Но в эпоху манипуляции сознанием масс путем пропаганды нельзя забывать также и о сходстве этих двух методов; вспомним хотя бы о механике прихода к власти Гитлера.)
Никто не может предсказать, осуществится ли этот идеальный вариант демократизации. Возможно, что и не осуществится. Но важно, что такая возможность есть, и ее осуществление зависит от нас самих.
Опыт старой России
Отрицание возможностей реформ вместо попыток их осуществления всегда в большей или меньшей степени догматично, и целью его является либо моральное оправдание полной пассивности, либо, напротив, пропаганда революционного пути как единственно возможного. Вторая позиция — это позиция большевиков в старой России. Чем хуже, тем лучше - было их лозунгом. Своими злейшими врагами они считали не реакционеров, не тупых чиновников, которые блокировали реформы, а именно реформаторов, старавшихся, не разрушая системы, улучшить положение бедных слоев населения, устранить наиболее вопиющие безобразия и направить страну по пути непрерывного прогресса. Все эти усилия большевики объявляли "обманом трудящихся", имеющим целью ослабить революционные настроения.
В течение долгого времени после революции большевистская концепция политических перемен оставалась единственно допустимой и универсально применимой. Советский человек с юных лет воспитывался в убеждении, что:
1) Власть в обществе всегда принадлежит некоторому классу и служит интересам этого класса.
2) Никакие серьезные реформы невозможны без смены правящего класса.
3) Так как правящий класс ни за что не отдаст власть без боя, осуществить серьезные перемены в обществе можно только путем вооруженного захвата власти, революции.
Нежелание рабочих в западном мире устраивать революции привело постепенно к изменению программ западных компартий в духе прихода к власти конституционным парламентским путем. В результате и советская пропаганда была вынуждена признать этот способ прихода к власти принципиально возможным. Но в остальном, то есть в главном, концепция не изменилась. К чему же ведет эта концепция применительно к советскому обществу?
Прежде всего - к дискуссии о том, какому классу "принадлежит власть" в СССР. Если согласиться с официальной доктриной, что власть у нас принадлежит рабочим и крестьянам, то перемены возможны лишь в смысле "конфликта лучшего с просто хорошим". Многие западные левые стоят на этой точке зрения. Советский Союз - государство рабочих и крестьян, и это главное. Поэтому он должен служить объектом восхищения и образцом для подражания. Разные частности и мелкие недостатки, такие как миллионы замученных в сталинское время или перевоспитание инакомыслящих с помощью инъекций нейролептиков, неприятны, но не могут изменить главного.
Те, кто не желают смириться с "мелкими недостатками" и пытаются объяснить их с марксистских позиций, говорят вместе с Милованом Джиласом о "новом классе" — партийной бюрократии, которой реально принадлежит власть. Отсюда следует, что единственная надежда на перемены — это вырвать власть у КПСС, а так как парламентских форм борьбы у нас не существует, то остается лишь создание нелегальной организации с целью свержения власти. Это и было бы большевистской позицией, перенесенной в современные условия. Однако каждому ясно, что шансов на успех на этом пути мало. Поэтому на практике большевистская позиция ведет к тому, что человек просто разводит руками и ничего не делает. Марксизм в марксистском государстве еще раз оказывается инструментом не движения, а застоя.
Если я перенесу свою позицию в дореволюционную Россию, то попаду, по-видимому, в конституционные монархисты - не от большой любви к новой "династии", а потому что шансы на прогресс в нашей стране я вижу в демократизации общества при сохранении основной структуры власти. Я отрицаю большевизм не только как принципиальный противник насилия, но и потому, что, как видно из предыдущих частей книги, я отрицаю всю идеологию марксизма-ленинизма, на которой основана большевистская политическая программа. Я не верю, в частности, что проповедь ненависти к правящему классу, будь то помещики, капиталисты или партбюрократия, может привести к чему-нибудь, кроме бессмысленного разрушения. Реальный прогресс в обществе — это перемена идей, а не власти.
Параллель между реформизмом в советской России и реформизмом в царской России имеет под собой глубокое основание. Пройдя через чудовищно кровавую революцию и гражданскую войну, мы вернулись к структуре власти и общественному сознанию, которые больше напоминают традиционную Россию, чем революцию. Мы вновь оказались поставленными перед теми же проблемами, которые стояли в России 19-го века. Та же всесильная предельно централизованная бюрократия, тот же произвол власти, то же пренебрежение к основным правам личности как со стороны управляющих, так и со стороны управляемых, та же нетерпимость к идеям, не одобряемым высшими инстанциями. Психология советского бюрократа — это психология бюрократа царской России, что же касается его мировоззрения, то сменены лишь декорации, а по существу оно изменилось мало. В его основе по-прежнему лежит триада: православие, самодержавие, народность; только православие теперь называется марксизмом-ленинизмом, самодержавие превратилось в руководящую роль партии, а вместо "народность" говорят "морально-политическое единство советского народа". Я убежден, что когда советский чиновник смотрит кинофильм о революционерах в царской России, он внутренне находится на стороне царских чиновников, он отождествляет себя с ними, а не с большевиками. И в самом деле, что общего между ним и этими демагогами, которые плетут сети заговора, чтобы подорвать государство, созданное тысячелетней русской историей, разрушить порядок и ввергнуть страну в кровавый хаос?
