Георгий Дерлугьян - Как устроен этот мир. Наброски на макросоциологические темы
Кстати, с курицей и яйцом теперь вроде все ясно. Ответ – яйцо, потому что яйцекладущими были динозавры, от одной из ветвей которых, как ныне доказано, происходят все современные птицы. Заказывая цыпленка-табака, будьте готовы вкусить динозаврятинки. Вот вам наглядная разница между абстрактной логикой и логикой эволюционной.
Так что же теперь стало понятно с бурным возникновением идей в современную эпоху? Считается, по крайней мере в сегодняшней России, что если Маркс оказался неправ, значит, прав был Макс Вебер, связывавший модернизацию с духом протестантизма. Историки Европы с самого начала были не согласны с Вебером (который, заметим, сам вырос в истово протестантской семье). Чем, спрашивали историки, тогда объясняется Ренессанс в папской Италии? Историки были правы. Это подтвердилось уже после смерти Вебера модернизацией Японии, Кореи, Китая, но прежде них России в советский период.
Однако не спешите вовсе списывать Вебера – как, впрочем, и Маркса с Энгельсом с их первопроходческой «Немецкой идеологией». Идеи, похоже, в самом деле имеют материальные и даже классовые основы в широком смысле укорененности в социальных группах, явно или чаще неосознанно преследующих политические интересы.
Мартин Лютер был далеко не первым еретиком, обличавшим Ватикан. Вспомните хотя бы чеха Яна Гуса, в 1415 г. сожженного на костре за аналогичные идеи. Разница в том, что едва Лютер приколотил к дверям церкви свои подрывные тезисы, как его взяла под вооруженную защиту целая коалиция немецких князей. Оставим историкам выяснять, какие уж там были у князей конкретные интересы и претензии к Ватикану. Важнее, что на сей раз у них оказалось достаточно наемных пикинёров, пушек и, главное, капиталов, инвестируемых купечеством северной Европы в восстание против имперской власти и беспредела позднего феодализма, т. е. в коллективное понижение охранных издержек.
Не менее важно, что идеи тиражировались теперь на печатных станках и благодаря невиданным ранее книжным рынкам расходились среди беспрецедентной массы читателей. Согласитесь, с учетом таких классовых интересов и материальных факторов, картина возникновения европейской модернизации становится сложнее и как-то реалистичнее.
Теория организационного материализмаИсследовать механизмы возникновения и распространения идей начали в поколении, идущем непосредственно за классиками. В 1920-е гг. первые эскизы устойчивой теории предложили Карл Маннгейм и Норберт Элиас, учившиеся в Германии у Альфреда Вебера (брата того самого Макса), и даже несколько раньше – итальянский марксист Антонио Грамши. Их судьбы отражают конфликты тех лет. Евреи Маннгейм и Элиас бежали в Англию, где их долго не замечали. Грамши умер в фашистской тюрьме, но, несмотря на ореол мученика, коммунистические идеологи долго замалчивали идеи Грамши, которые не вписывались в ортодоксию.
Знаменитыми эти мыслители (как, кстати, и советский фольклорист двадцатых годов В.Я. Пропп) стали только в вольнолюбивые 1960-е гг., когда их теоретические эскизы оказались востребованы уже следующими поколениями исследователей. На этом примере нам становятся видны практически все важнейшие закономерности идейного поля, которые и составляют современную теорию творчества. Здесь стоит развернуть аргументацию, потому что в дальнейшем это поможет также понять, почему мы сегодня живем, как многим кажется, в безыдейную эпоху, и к чему мы идем.
Прежде всего, Маннгейм, Элиас и Грамши работали на основе сильных и всеобъемлющих теорий, выдвинутых классическими предшественниками. Это, собственно, и делает классиками Вебера, Маркса или, в случае Элиаса, также Фрейда. Классики стремились объяснить все, потому что им довелось открыть идейную целину. Продолжатели усвоили их идеи, но также неизбежно и многочисленные противоречия и недосказанности. Поэтому они видели, где требуется достроить или перестроить усвоенное, как лучше парировать критику соперников и оппонентов.
Обратите внимание, что в двадцатые годы ни марксизм, ни веберианство, ни фрейдизм еще не оформились в ортодоксию, строго предписывающую почтительное цитирование и толкование в рамках только своего канона. Более того, мыслители двадцатых годов получили громадный заряд эмоциональной энергии от катаклизмов своей эпохи, которые, казалось, смели прежние структурные ограничения и открыли новые горизонты. Грамши мог еще всерьез ставить вопрос о том, почему народные массы не особенно поддерживают революцию, рассуждать о характере идейной гегемонии и общественном воображении как одной из главных арен политической борьбы. Маннгейм мог анатомировать германский консерватизм и выявлять его связи с военными, клерикальными, деловыми элитами. Недавний фронтовик Элиас отверг абстрактное философствование по поводу Человека вообще (это в немецком-то университете!) и вместо этого придумал фрейдо-веберианскую программу конкретно-исторического исследования становления современной европейской культуры и социальной психологии.
Итак, что мы тут видим? Новые идеи, в том числе идеи о возникновении и роли самих идей, возникают 1) из изобретательной рекомбинации прежних идей, 2) в условиях серьезного конфликта и социального запроса на новое, взламывающего ортодоксальные каноны и генерирующего эмоциональную энергию – проще говоря, побуждающего увлеченно создавать нечто дотоле невиданное, 3) с возникновением активной образованной аудитории, включая сомневающихся и оппонентов, до которой пытаются достучаться изобретатели новых идей, и, наконец, 4) при наличии институциональных площадок и работающих сетей распространения, т. е. в наши дни – университетов, профессиональных ассоциаций и конференций, научных издательств и массовой прессы, политических движений, дискуссионных клубов.
Впервые эти условия возникают и укрепляются на Западе в XVII–XVIII вв., в эпоху Просвещения. В XX в. они распространяются в изобилии и даже вопреки цензурным мерам, которые в какой-то степени лишь раззадоривают инакомыслящих, потому что всякое удачное преодоление барьеров мысли создает чувство полета и делает самих творцов ведущими фигурами в том или ином творческом поле.
А теперь вы будете смеяться, если еще помните всем обрыдшие советские семинары по обществоведению. Западные социологи окрестили данную теорию творчества организационным материализмом. Доля шутки тут несомненно присутствует – о диамате и истмате, уверяю вас, кое-что знают и ведущие современные теоретики Майкл Манн и Рэндалл Коллинз (проведший, кстати, часть детства в стенах американского посольства в Москве). Но помимо самоиронии наличествует и серьезное основание.
Идеи не проистекают просто из гениальных мозгов. Гении возникают там, где есть только что перечисленные условия для их возникновения. Коллинз обратил историю мировой философии в колоссальный массив данных (не всем философам, надо признать, это пришлось по душе) и показал, что гениальность есть командная игра, в которой форвардами, т. е. признанными гениями, становятся те, кому удается организовать и воодушевить свою команду, повести ее к цели или на прорыв обороны противника.
Импровизация в научном и художественном творчестве играет такую же громадную роль, как в любой спортивной игре. Но не меньшую роль играют классические предтечи и наставники-тренеры (в творчестве не обязательно присутствующие во плоти), упорные тренировки, голевые передачи от второстепенных игроков, что не делает их менее важными в команде, научной школе или поэтическом движении. Творчество, если продолжить метафору, это своего рода чемпионат, который невозможен без полей, норм и правил, устойчивых сетей социальных взаимоотношений между игроками, соперниками, рефери и комментаторами, и, особенно важно, болельщиками. Наконец, хорошая игра требует профессионализма, который обеспечивается материальной и организационной возможностью целиком посвятить себя игре. Все это, собственно, и предлагает изучать организационный материализм.
Метафору игры, надо отметить, предложил французский социолог Пьер Бурдье, который шел к аналогичной теории творчества своим собственным путем. Он всю жизнь играл в регби, что в рафинированных парижских кругах почитали мужланством. В ответ Бурдье бравировал своим крестьянским происхождением из горного Беарна, и это здорово сказывалось в беспардонном анализе столичных интеллектуалов, которые, по его грубому разумению, занимались игрой в модные фанты. Как бы то ни было, представление о творчестве как об игре, азартной и жесткой, либо полной виртуозных маневров и галантных подножек, сегодня может считаться установленным научным результатом, подкрепляемым эмпирическими наблюдениями. Попробуйте и вы сами смоделировать в уме, а лучше на листе бумаги, эволюцию, скажем, современной живописи или музыки.
