Андрей Фурсов - Колокола истории
В послесталинское, а в полную силу — в послехрущевское время развернулся процесс накопления вещественной субстанции в коммунистической системе. Процесс этот был массовым и мощным, охватывая все (хотя, конечно же, в разной степени) слои общества — сверху донизу. Реакционный романтик Хрущёв, пытавшийся встать на пути этого процесса своими реформами, был сметен самой логикой истории коммунизма. 60–80-е годы прошли словно под лозунгом Бухарина — «обогащайтесь». За эти годы под зонтиком коммунистических структур был накоплен такой объем предметно-вещественной субстанции (правда, не оформленный как собственность), а процесс обладания этой субстанцией стал столь массовым, что структура коммунистического порядка уже не могла обеспечивать эффективный социальный контроль. Отсюда — судорожные попытки начиная с 70-х годов усилить органы госбезопасности, сверхреакция на диссидентов — это то, с чем КГБ мог справиться, тем более что диссидентов была кучка. Но вот с чем тот режим справиться не мог, так это с вещественной субстанциализацией общества в ее различных формах. Прежде всего с процессами наверху социальной пирамиды — от так называемой коррупции, которая на самом деле была единственной внутрикоммунистической социальной революцией (какой строй, такая и революция) и произошла в брежневское время (если кто и прикончил коммунизм, то, конечно же, не диссиденты, а «брежневские коррупционеры»), — до роста благосостояния широких слоев населения в 60–70-е годы.
На рубеже 70–80-х стало ясно: либо благосостояние населения, либо благосостояние Власти. Игра с нулевой суммой. А внеэкономические структуры работают плохо, размякли. К тому же они — двуликий Янус: не только надзирают и карают, но и худо-бедно обеспечивают социальные гарантии массам населений, а следовательно, гарантируют (как могут) и охраняют вещественную субстанциализацию их жизни. И времени все меньше. Цейтнот и цугцванг — ходов полезных нет. Одни вредные. Логически вернуть системе жизнь можно было только экономическим путем, только такая дорога вела к новому храму Русской Власти, к ее новой структуре.
Ах, как наивны были реакционеры от коммунизма, охранители-консерваторы. Они-то как раз и гробили то, что защищали. И чем больше защищали, тем больше гробили. И не потому что действовали неумело и топорно. Напротив, сама топорность была обусловлена тем, что они бежали против хода Русской Системы, старались сохранить именно то, что гарантировало крышу подрывавшему коммунизм процессу предметной субстанциализации общества. Они бились за пораженный орган, считая его единственной формой системы. Они не понимали, что у системы нет единственной и вечной формы, у системы есть единственное и вечное содержание, с которым они и спутали форму, к тому же переродившуюся. Да, страшно далеки были они от понимания и Русской Системы, и коммунизма как ее исторической структуры.
Косвенно, против своей воли те, кто выступал в конце 80-х — начале 90-х с охранительно-реакционных прокоммунистических позиций, способствовали и тому, чтобы процесс не только «пошел», но и шел все дальше и дальше — до «так победим». Они обеспечили образ врага, придали антикоммунистической революции дополнительный импульс, а в глазах большей части общества — еще более справедливый, привлекательный и даже социально-эстетичный характер. Ну кому в 1990–1991 гг. хотелось бы оказаться в одном лагере с Полозковым и Лигачевым, Янаевым и Крючковым?! Короче, без охранителей-консерваторов, без их деятельности антикоммунистическая революция едва ли была возможна в том виде, в каком произошла. Революциям нужны враги, так же как народу — реликвии (чтобы либо молиться на них, либо уничтожать, точнее — чередовать первое и второе). На то он и народ. То взорвет храм Христа-Спасителя, то построит — как джинн из «Рассказа про Ала ад-Дина и волшебный светильник»: хочешь я разрушу город или построю дворец? Все равно. «Что воля, что неволя — все одно».
Один лишь намек на сопротивление со стороны Старого Режима придавал дополнительную энергию разрушения тем, кто стремился к его устранению, обеспечил широкое участие в этом устранении масс населения на стороне «демократов» и «реформаторов». Участие это было главным образом «от противного», не случайно так быстро и так много людей, которые поддерживали демократов, теперь произносят это слово как «дерьмократ». Но это уже неважно. Как говорил слепой Пью из «Острова сокровищ»: «Дело сделано, Билли». Метка вручена. Коммунизм разрушен. «Привет родителям». Этот коммунизм строившим.
Но, разумеется, вся эта комбинация получилась стихийно, в силу логики исторического развития вообще и Русской Системы и коммунизма в частности. Она не была неким заговором неких сил, которые в результате ее пришли к власти. Но комбинация эта существенно облегчила демократам, реформаторам от КПСС их борьбу и на каком-то этапе — победу. Одно дело просто что-то строить и перестраивать. Это скучно. Я — ленюсь, как говаривал Емеля. Другое — делать это в борьбе с ультракоммунистами, да еще в обществе, уставшем от коммунизма и полагающем, что с избавлением от этого строя счастье привалит автоматически, только авоськи подставляй.
Разумеется, реформаторы по-горбачевски не ставили сознательно задачу демонтажа органов, выступавших в качестве зонта процесса вещественной субстанциализации жизни в позднекоммунистическом обществе. Они думали о более частных и конкретных вещах и целях и о средствах достижения этих целей. А как заметил Махатма Ганди, на самом деле противоречия между целью и средством нет; то, что избирается средством, тут же становится целью. В нашем случае — целью в борьбе за власть, тем более в коммунистической системе, где власть — это одновременно цель, и средство, и высшая ценность.
Реформаторы конкретно боролись за власть в рамках осуществления неких изменений, которые были направлены на экономизацию системы и которые объективно эту систему разрушали. Но стремились-то реформаторы субъективно к противоположному — к спасению, укреплению коммунизма. Только не на «реакционно-консервативных», а на «реформистско-революционных» рельсах. И верили в такую возможность. В триумф рыночной экономики и правового государства при сохранении коммунизма. И при сохранении себя у власти. Когда в одной из телепередач, посвященных десятилетию перестройки, М.С.Горбачёва спросили, почему же он не способствовал переходу собственности в руки номенклатуры, он ответил, что вовсе не к этому стремился. Ответил искренне. И действительно, Горбачёв не к этому стремился. А вышло — то, к чему не стремился. Если бы было иначе, то ни Горбачёву, ни тем, кто был с ним, ни тем, кто пришел после, — правящим группам позднекоммунистического СССР и посткоммунистической России — никогда не удалось бы так относительно легко заставить людей принять активное участие в специфической антикапиталистической революции. Кто не знает, куда идет, пойдет дальше всех. Более того, сможет повести за собой: неопределенность и расплывчатость целей есть лучшая карта поисков социальных сокровищ. Или — так: лучшая дудочка для гаммельнского крысолова (социального, властного, разумеется).
Я говорю «специфической антикапиталистической», потому что происходила она под квазибуржуазными, затем — буржуазными лозунгами, а еще позже — под знаменем капитала, рынка и частной собственности; потому что в ходе этой революции трудящиеся собственными руками разрушали те формы, которые в известной степени обеспечивали им «зонтик» социальных гарантий. И проводилось разрушение во имя борьбы с «тоталитаризмом», т. е. коммунизмом, «сталинизмом-брежневизмом», со «сталинско-брежневским агрессивно-послушным большинством».
Действительно ли реформаторы сознательно стремились ликвидировать систему социальных гарантий, подорвать материальное благосостояние людей, чтобы поставить их под социальный контроль? Нет, ни в коем случае, они думали о другом. Вообще — о другом. И в то же время выполняли часть операции, предписанную логикой развития системы — Русской Системы. Но реформаторы, как, впрочем, и коммунистическая власть, и антикоммунист, и диссиденты, ни эту логику, ни Русскую Систему не видели. Они видели только коммунизм и ничего за ним. О том, что за ним может что-то стоять, им не сообщили. А сами они не подумали. Реализм восприятия реальности всегда имеет социальные ограничения. Ну разве могли какой-нибудь Булганин, Кириленко или Трапезников, а с другой стороны, даже такие люди, как Сахаров или Солженицын, подумать, что за коммунизмом скрывается что-то еще — что-то более крупное. Не могли. Только коммунизм и только капитализм. Иного не дано. Оказывается — дано. На самом деле за капитализмом, например, вырисовывается нечто иное, и А.3иновьев говорит уже (не очень удачно, правда, но в «верном направлении») о «западнизме»; и за коммунизмом вырисовывается нечто иное, более крупное.
