Сергей Кургинян - Суть Времени 2013 № 21 (27 марта 2013)
Нет, это не банальная пятая колонна, не проплаченные «агенты влияния» — это хуже и трагичнее. Если на вершине этой пирамиды — «норковые революционеры» с айфонами и айпадами, соблазненные физическим комфортом и материальными благами, то ее основание составляют обычные люди, даже не мечтающие о куршевелях, яхтах и фуа-гра. Они просто с унылым фанатизмом убеждены в том, что в «сраной рашке» никогда не было и не будет ничего хорошего, что само существование России — какая-то грустная ошибка, а потому единственное спасение для убогих — слушаться дядю и не бунтовать, иначе будет только хуже. «Дяденьку мы слушались, хорошо накушались…» Основная масса «тамошних» — вовсе не злодеи, а несчастные крысы, завороженные дудочкой пестрого флейтиста и коленцами тех, кто ему подыгрывает, подпевает и подтанцовывает. Но известно ведь, что не клир делает церковь (или антицерковь), ее делает паства… Мотыльковая тяга к чужим огням и беспросветная «опущенность», вера в то, что родной дом — это «темное царство», — две стороны одной медали.
А что же «тутошние»? Неужто они (мы) — это те, кто, как изображают оппоненты, считают Россию «родиной слонов»? Ни в коей мере. Напротив, истеричный шовинизм — это порождение неуверенности, уязвленности, страха. Шовинист в глубине души — почти «тамошний», он уже почти поверил в то, что его Родина «отстала навсегда», и боится поверить полностью. Он закрикивает свой страх и цепляется за «особый путь» не потому, что действительно считает его правильным и спасительным, а потому, что на других путях его и страну ждет, как он думает, судьба «лузера». Это такое же нерассуждающее, псевдорелигиозное мироощущение, как и то, отражением которого является. Но с завязанными глазами можно найти только гибель.
Быть «тутошним», как мне представляется, — это значит, прежде всего, страстно любить свою Родину, любить горячо, всем сердцем, — и при этом зрячей, подлинной любовью, любовью знающей. Странно выглядел бы человек, жадно рассматривающий и целующий портрет возлюбленной — и игнорирующий ее саму, со всеми ее достоинствами, недостатками, привычками и особенностями характера, потребностями и страстями. Такой человек не сможет никого сделать счастливым и очень скоро останется в одиночестве, с мертвым портретом в руках. «Тутошние» потому и тутошние, что не подменяют живую жизнь мифами, а дело — красивыми словами. Это те, кто живет здесь и сейчас, не витая ни в каких облаках, кто готов «настоящим образом» изучать жизнь своей страны и законы жизни вообще, чтобы применять понятое на деле, работая на благо своего Отечества. Кто готов терпеть при этом любые лишения — но не из мазохизма, не от недостатка любви к себе, а потому что все познается в сравнении, и по сравнению с судьбой Родины личный комфорт представляется чем-то пренебрежимо малым, какой-нибудь забавной, но не очень нужной цацкой вроде яркого брелока на телефон, а то и брошенным фантиком или пожеванной жвачкой на асфальте.
В свое время поющий сочинитель Булат Окуджава (много, много среди «тамошних» разнообразных певцов, музыкантов и сочинителей) выдал фразу, которую «тамошние» времен перестройки немедленно занесли на свои скрижали: «Патриотизм — чувство не сложное, оно есть даже у кошки». Маститый бард сам не понял, что сказал и как невольно припечатал себя и своих единомышленников. Существо, у которого отсутствует чувство, присущее даже кошке, — к какому семейству, классу и виду его отнести? Насколько жалко «рукопожатный» завсегдатай модных тусовок, готовый в любой момент, подобно инфузории туфельке на предметном стекле, перетечь из той части питательного бульона, где вдруг стало невкусно, в соседнюю, выглядит по сравнению с заурядным усатым-полосатым котярой! Который, потерявшись в чужом городе, месяцами пробирается домой через множество преград и опасностей, не соблазняясь сердобольным «кис-кис» бабушек-кошатниц и чужими дверями, где могли бы пожалеть, пригреть и накормить, и, наконец, объявляется у родного порога — тощий, в колтунах и с рваным ухом, но бесконечно счастливый! Этому четвероногому Одиссею, вновь обретшему свою Итаку, можно сопереживать, им можно восхищаться и даже уважать, его история, которая, увы, никогда не будет рассказана, трогает сердце. А чем пытаются тронуть наши сердца вполне двуногие и весьма речистые «тамошние»? Бесконечным плачем о перенесенных притеснениях и страданиях, о том, как им не позволили, не пустили и не пропустили, не «залитовали» гениальный текст, как лезли с кирзовыми сапогами в тонкую и нежную душу.
Кстати, о кирзовых сапогах. В той же книге воспоминаний Максима Леонидова немало страниц отведено службе в армии. Эти годы музыкант однозначно считает потерянными, а армейскую жизнь описывает в стиле анекдота с элементами ужастика и недвусмысленно намекает на то, что непременно пропал бы, не окажись он в Ансамбле песни и пляски, где существование было хотя бы сносным. Чувствуется, что человек до сих пор как вспомнит — так вздрогнет, хоть и пытается скрыть ужас и отвращение за иронией. Мой отец, отдавший Советской армии всю свою трудовую жизнь до пенсии и немало лет после, в молодости кочевавший по забайкальским гарнизонам, рассказывает о своей службе разное. Далеко не все было лучезарно в окружавшей его реальности и в людях. В его голосе, когда он говорит о темных сторонах военной жизни — карьеризме, показухе, воровстве и пьянстве, — звучит негодование хозяина, в чьем доме обнаружился непорядок. Но сколько же теплых слов находится у него для честно служивших товарищей — неважно, подчиненных или начальников! Когда же о своей службе в армии говорит «тамошний», то это выглядит как мемуары белого туриста, угодившего в руки людоедов с экзотического острова и умудрившегося выжить до возвращения парохода.
В этом, пожалуй, основная, коренная разница между «тамошними» и «тутошними». «Тамошний» — это вечный турист или в лучшем случае — дачник-квартирант. У него нет своего дома, а есть номер в отеле или съемное жилье, за неполадки в котором он готов выставить массу претензий соседям и хозяевам, но не себе. Потому что турист и дачник — это не тот, кто трудится и служит, а тот, кого обслуживают. Он тут проездом и временно, и хочет, чтобы это мимоезжее существование среди чужих людей было для него легким или, по крайней мере, не слишком напрягающим. Турист-дачник не вникает в жизнь чужой для него страны глубоко, не пытается по-настоящему понять «аборигенов», не привязывается ни к кому и ни к чему надолго, для него окружающее — всего лишь череда приятных или страшных впечатлений, которые можно занести в блокнот или сфотографировать. Недаром фотоаппарат и блокнот-молескин для заметок и зарисовок — непременные атрибуты субкультуры хипстеров — тех, кто составлял изрядную долю «болотных протестантов». Существенный минус в жизни туриста по призванию — ощущение себя «голым среди волков». Окружающее — экзотические джунгли, населенные чудовищами и дикарями, которые норовят или съесть тебя, или вовлечь в свои странные и опасные для здоровья обряды. Ты не субъект происходящего, ты объект внешних непредсказуемых воздействий, а потому тебе частенько бывает очень страшно жить.
«Тутошний» — хозяин в своем доме. Он четко представляет себе, зачем он здесь. Для него вокруг все родное, близкое и понятное, а если что-то ему непонятно, то он приложит все усилия, чтобы понять — ведь без отчетливых знаний о том, как и что в твоем доме работает, ты не сможешь содержать дом в порядке и тем более не починишь сломанное. Если «тутошний» протестует, то не только и не столько потому, что борется за свои ущемленные кем-то права, а потому что ему больно видеть разруху и страшно видеть, что поезд несется по рельсам к разобранному мосту. В отличие от «тамошнего», он не тешит себя надеждой вовремя соскочить, потому что он не пассажир, он член поездной бригады, он в ответе за поезд и его маршрут, даже если никто не выдал ему форменной фуражки. Он имеет мужество и желание взять на себя ответственность за то, что творится в его стране, которая никогда не будет для него «этой страной». «Тутошний» — активно действующий субъект реальности. Ему тоже бывает не по себе, но его страх не имеет ничего общего со страхом потерпевшего кораблекрушение, которого волны швыряют, словно щепку, в ночном океане. Ему приходится бояться не только за себя и свою семью, а потому даже страх не парализует его, а придает энергии. Он не ждет никаких спасателей извне, не апеллирует ни к загранице, ни к городовому, он сам — спасатель, у него есть его долг и его работа.
Быть «тутошним» — значит ясно видеть истинный смысл и истинную цену вещей. Быть хозяином, тружеником, воином и строителем. Быть своим в своей стране, деревом, а не сухим листком, несущимся по ветру. И в этом — трудное, но высокое счастье.
ТутошниеВ предутренний хмурый час
Все ближе раскаты грома…
Мы — тутошние, для нас
Нет в мире иного дома.
Дорога судьбы легла
Под русским суровым небом.
Нас Родина родила,
Мы вскормлены отчим хлебом.
Вам, тамошним, он колом
Стоит в говорливой глотке.
Вы нашу страну на слом
Пустили за харч и шмотки.
Болтаете про мораль,
Вопя о «слезе младенца»…
Вам здесь ничего не жаль,
«Прогрессорам» Экселенца.
Мы, тутошние, стране
Без пафоса присягнули.
Жить в вашем паскудном сне
Нам злей, чем идти под пули.
Нам к корму свиных корыт,
Блаженствуя, не приткнуться.
Предательства путь закрыт,
Дорога одна — проснуться
И, с душ отрясая прах,
Стремиться к своим пределам.
Вам, тамошним, — липкий страх
Пред нашим словом и делом.
У нас отобрать родство
Пытаетесь вы напрасно.
Цирцеино колдовство
Над нами уже не властно.
Мы хрюкать в срамном хлеву
Не станем уже вовеки,
Сумеем жить наяву,
Не пипл мы — человеки!
Всю скверну и погань враз
Сметут ветра грозовые.
Мы — тутошние. За нас
И мертвые, и живые!
Обсуждать это эссе, вписывая его в свой аналитический эпос, я буду в следующем номере.
