Гровер Ферр - 1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит!
Гораздо подробнее о методах ведения следствия Астров рассказал в другой своей статье: «Меня не били, не пытали, даже на «ты» меня никто не называл… но от меня настойчиво изо дня в день, из ночи в ночь требовали «рассказать о террористической деятельности «правых», упорно не желая слушать, что ничего я об этом не знаю!..
Настойчивых требований следователей рассказать им о «террористической деятельности «правых»» я полностью не выполнил, но все же показал, что мы, «правые», не исключая лидеров, потерпев поражение внутри партии, признали якобы в принципе допустимыми террористические методы в борьбе против партийного руководства в будущем…
В 1957 году, будучи вызван в Президиум ЦК в связи с моим ходатайством о восстановлении в партии… я заявил, что никогда не слышал от Н.И. Бухарина никаких «террористических высказываний» (выделено нами. — Г.Ф., В.Б.).
Астрову ничего не стоило сказать, что его пытали, запугивали или принуждали дать ложные показания. Но вместо этого он, наоборот, твердо заявил, что вообще не подвергался никакому насилию.
О самой «фальсификации» Астров пишет довольно расплывчато. Он нигде не указывает прямо, хотя, как очевидно, стремится представить дело так, что «правые», и в том числе Бухарин, открыто не признавали убийство как метод борьбы со Сталиным и другими партийными руководителями; именно тут, как следует думать, Астрову пришлось солгать.
Обе прижизненные публикации Астрова появились в периодической печати за несколько лет до того, как исследователям стали известны текст его признательных показаний на допросе 11 января 1937 года (2004)[19] и стенограмма его очной ставки с Бухариным (2001),[20] которая состоялась двумя днями позднее. В ходе последней Астров заявил, что зимой 1930 года слышал, как Бухарин говорил о необходимости «устранить» Сталина.[21] И сразу вслед за тем Астров припомнил, что другой бывший ученик Бухарина В.В. Кузьмин выступил с призывом совершить «дворцовый переворот», арестовать Сталина и преданное ему партийное руководство,[22] что, кстати, в иных обстоятельствах предлагали другие «правые» (например, Слепков). Как утверждал Астров, «рютинская платформа» написана не М.Н. Рютиным, а коллективом авторов, входивших в «центр «правых», — Рыковым, Бухариным, Томским и Углановым.[23]
Астров также сообщил, как в 1930 году в его присутствии Бухарин стал говорить об убийстве Сталина как о «законном желании», но предупредил: на эту тему не следует высказываться там, где присутствует много людей, поскольку о том «может узнать ГПУ».[24] По словам Астрова, хотя в своем кругу «правые» довольно часто обсуждали вопрос об убийствах (т. е о терроре), ему довелось лишь один раз — во время охоты под Звенигородом летом 1931 или 1932 года — услышать лично от Бухарина, как тот прямо и недвусмысленно «заявил о необходимости убить Сталина».[25] Последнее утверждение и есть та самая фальсификация, о которой Астров писал в 1989 и 1993 годах.
Важно поэтому не только то, от чего Астров отрекся в последующие годы, но и то, от чего он не отказывался никогда и ни при каких обстоятельствах. К числу таких признаний относятся его утверждения, что «рютинская платформа» написана Бухариным и другими лидерами «правых» и что «правые» вошли в сговор с троцкистами. Астров не отказался от обвинений Бухарина в двурушничестве и призывал к нему других «правых» поддерживать на словах линию партии и оставаться в ее рядах, но на деле вести работу по сколачиванию оппозиции. И сам Бухарин признавал, что поступал таким образом.[26]
Кроме того, Астров не отрицал как то, что «правые», в том числе бывшие слушатели бухаринских лекций в Институте красной профессуры, считали убийства допустимым методом политической борьбы, так и то, что Бухарин использовал всевозможные иносказания, лишь бы не произносить слов «убийство» или «террор». И лишь от одного-единственного утверждения Астров отрекся многие годы спустя — от обвинений Бухарина в том, что тот говорил о необходимости убить Сталина.[27]
На очной ставке Астров поправил свои показания, данные на допросе, уточнив, что в разговоре о Сталине Бухарин употребил слово «убрать», а не «убить». Дело, однако, в том, что «убрать» — известное словечко, пущенное когда-то в оборот Троцким. Поначалу оно террористического акта не подразумевало, но со временем стало синонимом слова «убить», поскольку все оппозиционеры пришли к пониманию того, что бороться, а тем более победить Сталина «нормальными» партийными методами невозможно. Поэтому, строго говоря, Астров на очной ставке не утверждал, что Бухарин открыто выступал за убийство Сталина, но для описания бухаринских взглядов воспользовался не чем иным, как известным эвфемизмом Троцкого.
Однако очная ставка интересна рядом других особенностей. Из них здесь стоит упомянуть о настойчивых заверениях Астрова в правдивости своих слов и о вопросах, интересовавших лично Сталина.
Так, на очной ставке между присутствовавшими произошел такой обмен репликами:
«СТАЛИН. Я сегодня Радека спросил, добровольно ли он давал показания. Как допросить — от этого многое зависит. Хочу Астрова спросить об этом же.
АСТРОВ. Абсолютно добровольно. Я подал заявление с просьбой разрешить мне дать свои показания. Мне это разрешение было дано…
ЕЖОВ. Сапожников добровольно написал заявление, Астров сам написал, Цейтлин, не дождавшись следователя, сам написал. На воле все были».[28]
В 1943 году Астров вернулся к своим обвинениям и подтвердил их правдивость:
«Позже, в декабре 1943 года, в личном письме Л.П. Берии (оно хранится в деле) В.Н. Астров ставил свое поведение в особую заслугу, подчеркивал, что он способствовал «разоблачению» не только Н.И. Бухарина, но и А.И. Рыкова, других «правых», и на этом основании просил своего могущественного адресата оказать содействие в восстановлении его в партии».[29]
Подведем итог: ни в 1989-м, ни даже в 1993 году, когда Советского Союза уже не существовало, Астров не отказался от большей части своих обвинений, выдвинутых против Бухарина и других «правых». Астров настаивал: свои показания он давал не по принуждению, хотя ни в 1989-м, ни в 1993 годах слова о пытках и запугивании ни у кого не вызвали бы желания усомниться в их правдивости.
В. Признательные показания Бухарина, его письма и ходатайстваКак представляется, показания Бухарина на судебных слушаниях по делу правотроцкистского блока в марте 1938 года тоже нуждаются в рассмотрении. Но одно из наших предварительных условий состоит в том, что показаниям на этом процессе, дескать, нельзя верить, а следовательно, все признания подсудимых на процессе надлежит исключить из научного анализа. Таким образом, заявления Бухарина в суде, подтверждающие наличие заговора, возымеют силу исторически значимых свидетельств, если только наличие самого заговора будет установлено из других источников. Вот почему бухаринские показания на процессе здесь не рассматриваются.
До процесса Бухарин несколько раз давал признательные показания. Но ни советские, ни (с 1992 года) российские власти не стали предавать их гласности или разрешать историкам изучать их и комментировать. К счастью, в нашем распоряжении оказались самые первые признательные показания Бухарина, датированные 2 июня 1937 года.[30] И это тем более замечательно, что до недавнего времени последние были недоступны российским исследователям, хотя очень-очень много лет известно об их существовании.[31]
Можно только догадываться, почему после трех месяцев, проведенных в камере следственного изолятора, Бухарин вдруг решил так подробно рассказать о содеянном. До первых показаний он непоколебимо стоял на том, что всегда будет отстаивать свою невиновность. По мнению С. Коэна, на Лубянке Бухарин не подвергался ни пыткам, ни плохому обращению, ни угрозам расправиться с членами его семьи. Дж. Гетти и С. Коэн полагают, что Бухарин начал давать показания после того, как ему стало известно об аресте и показаниях, полученных от маршала М.Н. Тухачевского и от других близких к нему военачальников. Впечатление такое, что, осознав тщетность надежд на удачный переворот, Бухарин переменил тактику отрицания всего и вся и стал сотрудничать со следствием в надежде на какую-то «сделку» с ним.[32]
Бухарин, вероятно, также принял во внимание, что четырех подсудимых второго московского процесса (январь 1937 года) приговорили не к смертной казни, а к тюремному заключению. Двое самых видных деятелей из четверки — Радек и Сокольников — старались показать на суде, что ничего не скрывают, и с готовностью отвечали на все вопросы. Бухарин, конечно, знал — и гораздо подробнее, чем мы сегодня, — что тот и другой вели себя столь же откровенно и до процесса. Благодаря новой тактике сотрудничества со следствием он, по всей видимости, сделал ставку на смягчение приговора и получение тюремного срока или даже ссылки вместо высшей меры наказания — расстрела.
